— Меня уже несколько раз подсаживали... Телега пустая, наверняка нас возьмут.
Хозяин сидел впереди и беспрестанно погонял; сзади лежали мешки, подскакивавшие, когда телега подпрыгивала и кренилась на ухабах.
— Не подсадите? — закричал Лойзе.
Они стояли на обочине, и им забрызгало одежду и лицо; телега промелькнула и уже едва маячила вдали. Молча они двинулись дальше, и только после долгого молчания Лойзе проговорил:
— Дойдем, теперь уж недалеко.
Мать молчала — было еще очень далеко, а усталость сковала тело, и ноги переступали как неживые, она их не чувствовала. Голова была тяжелая и пустая, глаза смотрели тупо. Они шли рядом, понурые, забрызганные грязью, и не сказали почти ни слова, пока не подошли к люблянской таможне... В тишине и безлюдье к Лойзе вернулись мечты, от которых он недавно очнулся. Он едет домой в карете четверней; едет по шоссе, чтобы увидеть все те места, по которым проходил когда-то, голодный и нищий, вот карета остановилась у заезжего двора, дочь хозяина выходит на порог и с изумлением и радостью смотрит на богато разодетого Лойзе...
— Таможня уже показалась,— сказала мать, и Лойзе очнулся. Он снова был на грязной дороге, и голова снова полнилась горькими думами — вот он, город, вот она, эта страшная жизнь; чужая комната, где он шагу сделать но смеет и боится говорить в полный голос и где следят за ним пристальные, ненавидящие глаза.
— Скоро придем,— нехотя проговорил он.
У таможни Лойзе обтер башмаки об траву, чтобы не входить в город грязным. Вскоре началась мостовая, потянулись городские улицы. Громыхали экипажи, дома все теснее выстраивались с обеих сторон и выглядели все более богато. Раньше дорога казалась Лойзе бесконечной, а теперь она стала страшно короткой, улицы сменяли друг друга, будто проносясь мимо; вот уже миновали деревянный мост, уже повернули наверх, к дому. Чем ближе они подходили, тем медленней были шаги. Перед домом они остановились.
— Пойдем! — сказала мать, и они медленно вошли в подворотню, поднялись по лестнице, прошли по галерее. Когда они были у дверей, мать взялась за ручку, оглянулась на Лойзе и нажала, медленно и осторожно, как вор, когда он заглядывает в пустую комнату и озирается внимательно и боязливо, подавшись вперед, но стоя на пороге, чтобы быстро закрыть дверь и пуститься наутек, если что-нибудь зашевелится в углу.
Хозяйка была на кухне, она взглянула на них и не поздоровалась.
— Добрый день, сударыня! — сказала Францка еще в дверях,— Я принесла долг. Не сердитесь, что пришлось немного подождать.
Хозяйка месила тесто для слоек и сказала, не оглядываясь:
— Видите ли, моя милая, я не люблю такую неаккуратность. Если он не может платить вовремя, пусть убирается; я жильцов найду сколько угодно, а он не так скоро найдет хозяйку, у которой было бы столько терпения.
Мать достала деньги и положила их на стол; хозяйка покосилась на них, сочла одним взглядом и снова занялась своим делом.
— Да и парень уже не тот, что был: себе на уме и врет. Последний раз, в воскресенье, сказал, что пойдет в церковь, а его видели в лесу. Помяните мое слово, ничего из него не выйдет.
— Ты правда соврал? — со страхом спросила мать.
— Правда! — ответил Лойзе. Он заметил, как по лицу его скользнул свирепый взгляд, но на сей раз мать была рядом, и он не боялся. Хозяйка не пригласила мать сесть, та некоторое время постояла в нерешительности, а потом коротко простилась. Лойзе пошел проводить ее.
— Почему ты соврал? — спросила его мать.
— Если бы я сказал, что пойду в лес, она бы не пустила меня из дому, а я не мог там оставаться... Не мог оставаться дома! — повторил он громче, почти крикнул, и мать замолчала.
Вскоре после обеда она отправилась в обратный путь; было страшно думать о бесконечной дороге, и она как могла оттягивала уход. Лойзе тоже боялся разлуки; пока мать была в городе, он чувствовал себя в безопасности и не боялся людей. Перед гимназией они попрощались, и когда мать, дойдя до угла, оглянулась еще раз, она увидела, что Лойзе тоже стоит перед дверьми и смотрит ей вслед. Обоим было тяжело, будто что-то между ними порвалось и теперь они бесконечно далеки друг другу, одиноки и забро-шепны.
К вечеру пошел дождь, поднялся ветер и бросал воду в лицо пригоршнями. Дорога местами становилась похожей на желтое, грязное озеро, вода стояла выше щиколоток и заливалась в башмаки, так что Францка шла по холодным лужам, точно босиком.
Среди дождя и ветра, среди угрюмой пустыни, где не было ни единой живой души, ее объяло безмерное отчаяние. Темнело, дождь припускал все сильнее, ветер рвал с нее платок и толкал с дороги в канаву. Она шла как пьяная, и если бы ноги подкосились на мгновение, она бы рухнула без воли и без страха, покорная грозной судьбе. Бесполезно сопротивляться, жизнь идет своим путем и изменить ее нельзя.
VII. ИЗГНАННИКИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ
Францка, сестра гимназиста Лойзе, сидела у стола на краешке стула, готовая в дорогу. На скамье у печки лежал большой узел с Францкиным бельем и праздничным платьем. Францка была уже в платке и допивала кофе, который был так горяч, что почти обжигал губы. Францке исполнилось четырнадцать лет, и она отправлялась в услужение. Она была маленькая и тонкая, а лицо круглое, только немного бледное, и губы не очень яркие. Глаза, обычно ясные, сейчас были заплаканные и мутные.
За столом рядом с матерью сидела худая, старообразная женщина с костлявым лицом, на котором вяло висела серая кожа в глубоких морщинах. Когда она ела, становилось заметно, что зубов у нее нет, нижняя губа почти касалась заостренного носа. Она пришла, чтобы взять Францку с собой и устроить на место в маленьком городке в трех-четырех часах ходьбы от местечка;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56