Однако, глядя на занду, Дугхалл понял, что ошибался. Надо собраться и с маленькой сумкой, без всяких объяснений покинуть Калимекку, чтобы оставить как можно больше расстояния между собой и всеми остальными членами Семьи. И сделать это следует немедленно.
Предательство доверенных сотрудников особенно смущало его. Каких еще сотрудников? Его личного штаба, прибывшего с ним в Калимекку? Или помощника, почти всю свою жизнь служившего ему? Членов Семьи, спасенных им от Сабиров? Или же пилота? Кто предаст его? И почему?
Безусловно, не все, кто сейчас находился с ним в Доме, являлись предателями; Дугхалл знал, что среди уцелевших есть люди, готовые помочь ему… сделать вместе с ним все необходимое. Однако оставалось неясным, на кого именно можно положиться, а на кого — нельзя. И результаты гадания гласили, что он не должен даже пробовать разобраться в этих людях. Ему надлежало покинуть Дом немедленно и бесшумно — словно похищенному духами, — чтобы и правые, и виноватые не знали, что именно с ним приключилось.
Зафиксировав в памяти расположение монет, Дугхалл соединил перед собой руки и, сложив вместе ладони, уперся в них лбом. Закрыл глаза, и энергия, которой он окружил себя, чтобы скрыть свои действия, рассеялась. Затем пробормотал слова благодарности, обращенные к Водору Имришу, богу-покровителю Соколов, присовокупив к ним тонкую просьбу о том, чтобы ожидаемые от него действия не повредили жизни и достоинству всех верных членов его штаба, которых приходилось оставлять в Калимекке.
Потом он собрал вещи — те, что можно было унести в небольшом мешке за спиной, придал себе вид, гласивший: Я недостоин любого внимания, и ты ожидаешь увидеть меня в этом месте — и вышел в коридор.
Теперь он будет бежать, будет искать новых союзников, будет поступать по собственному разумению и — по крайней мере на время — вернется в одиночестве домой в Джеслан, на Имумбарские острова, не оспаривая полученного приказа. С того самого дня, когда мать посвятила его в Соколы, Дугхалл знал, что боги предусмотрели для него особое дело. Всю свою жизнь он ждал, не зная, каким оно окажется, и уже начал предполагать, что первоначальные предсказания оказались ошибочными и он навсегда останется лишь Хранителем Тайных Текстов — что само по себе представляло не совсем обычное занятие. Он уже пытался убедить себя в том, что этим все и ограничится.
Но теперь…
Теперь…
Нутро говорило Дугхаллу, что пришел его час. Мир переменился, и ему предстоит сделаться мечом богов. Трагедия заново выковала его, закалила в крови; старый, неповоротливый толстяк, он ощущал теперь в себе это чистое жестокое пламя, которым только и может орудовать рука бессмертного. Винсалис был бы доволен его достижениями.
В сердце Дугхалла и в душе его раздавался колокольный звон, металл ударял о металл. Наконец его извлекли из ножен.
Хотелось бы только знать, кто окажется настоящим врагом.
Глава 21

Ослепленная снегом, умирающая от голода, замерзшая, больная и несчастная, Даня Галвей заставила себя сделать еще один шаг по бесконечной тундре. А потом еще один. Сознание то покидало ее, то возвращалось вновь; приходя в себя, она слышала голос своего духа-хранителя, уверявшего ее, что спасение уже за следующим пригорком. В минуты забвения голос превращался во всякую жуть: то становился словами пришедшего мучить ее Криспина Сабира, то речитативом Волков Сабиров, обращенным к центру колдовского круга, то стонами и воплями тех, кто когда-либо страдал на ее глазах и не получил от нее помощи, то причитаниями покойной бабушки или любимой кузины, скончавшейся в детстве.
Вновь вынырнув из затмевавших разум туманов, в очередной раз обретя временную ясность сознания, она услышала: Даня, ты почти в укрытии. Почти у друзей, которые помогут тебе позаботиться о себе и ребенке. Осталось чуточку. Самую малость.
Она спросила:
— О ребенке?
Да, о ребенке. Ты же знала об этом, правда?
Она вспомнила эту муку. Насилие. Оскорбительный хохот… вонючие, жестокие морды, радующиеся причиненной ей боли и унижению.
— Ребенок…
Этот кошмарный союз не мог, не имел никакого права дать жизнь ребенку. Боги не могут оказаться до такой степени жестокими.
Однако, услышав новость, Даня могла подтвердить — с помощью своих магических способностей — справедливость сказанного. Дурнота, слабость, головокружение и ощущение неправильности происходящего были не только следствием полученных ею Увечий, не только говорили о том, что она едва не умирала от истощения: внутри тела ее зарождалась новая жизнь. Призвав свои скудные ныне чародейские силы и заглянув внутрь себя, она ощутила эту жизнь… крохотную и слабую искорку, трепетавшую в ней, словно огонек свечи в огромном, полном сквозняков зале.
Дане хотелось возненавидеть эту кроху — так, как ненавидела она троих зверей, каждый из которых мог оказаться отцом ребенка. Ей хотелось возненавидеть и убить этот крошечный огонек, однако при первом же умственном соприкосновении она ощутила лишь чистоту и добро, обращавшиеся к ней самой. Невольно отшатнувшись — физически и духовно — от этого робкого соприкосновения, она замерла в снегу, с омерзением глядя на собственные ноги. Каким образом подобная бездна зла могла породить нечто хорошее? Ей не хотелось этого знать, ей не нужен был этот ребенок. Однако это ощущение доброты — вместе с изрядной долей нахлынувшей вдруг слабости — не позволили ей разорвать деликатную связь с младенцем и извергнуть дитя из своего тела.
В голосе приглядывавшего за ней духа чувствовалось удовлетворение.
Ты правильно поступила, милая девочка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120