Но людям неудобно было, не попадали на свою печать. Пошли навстречу. Поменяли местами. Опять вам плохо.
Я понимаю: мать больна, оставить не с кем Глеба Семеновича, с работы еле отпросилась, я что, не понимаю тебя? Я тебя, голубушка, так понимаю! Ты сама не знаешь, как я тебя понимаю. Я сам не понимаю, как я тебя понимаю. Понимаешь? Но порядок такой. Порядок! Вот у меня этих печатей – десять кило. Я тебе куда хошь поставлю! Хошь – на спину, как банки? А хошь… Хошь – Глеба Семеновича опечатаю? Могу попочку заверить! Удобно. Ему – «ваши документы». Он – пожалуйста! С такой попочкой перед ним все двери распахнутся. Что ты! Хошь, шлепну, а?
Нет, на бумагу не могу. Не положено. Так – бумага, а шлепну ее – документ!
Что ты?! Документ – это… документ, солнышко мое. Удостоверение личности.
Нету удостоверения – нету личности. Вот так-то!
Я понимаю: муж завтра улетает в Кишинев, справку должен отвезти, а то не пропишут. Не пропишут. Я тебе точно говорю: не пропишут. Там же такие люди, они будут человека гонять в Кишинев и обратно, как пацана. Им наплевать на время, деньги, нервы. Им наплевать, женщина-мать столько ехала, еле отпросилась, стоит тут, дрожит как мокрая курица, а все сидят. Встать! Женщина-мать перед вами стоит, мокрая курица, никто место не уступит. Встать!
Садись, распакуй Глеба Семеновича, упарился. У-тю-тю! Кормить не пора? У тебя молоко есть? Если кончится, вот боржом. Молоко с боржомом от простуды хорошо, а он кашляет. Один мальчик вот так кашлял, кашлял и… ну, ладно!
Ты не представляешь, как тут крутишься. Зрачки квадратные! И голова тоже. В день до двухсот справок опечатываю. Уже могу, смотри: одной рукой четыре печати одновременно и все – в десятку! Могу с закрытыми глазами! Могу стоя! Лежа! С колена! В темноте попаду. Мне одно скажи: четный, нечетный.
Глеб Семенович смеется. Печать хочет. На, поиграй! С детства надо приучать по четным – за круглой, по нечетным – за квадратной. Видишь, Глеб Семенович, как люди в очереди сидят? Вырастешь – сам сядешь! Вон дядя седой в очках, видишь, щечка у него – тик-так, дергается – тик-так, как часы… Чего-то у него отстают. Помню, когда первый раз пришел за справочкой, ноздри раздувал, слышь, мамаша, землю рыл. Что ты! Ну я его осадил, я его стреножил, я его до нормального состояния довел. Спесь-то сбил. Не сразу, года три выпендривался, пену пускал, удила грыз. А счас на пенсию вышел, тихий-тихий. Книги читает. При мне тут всего Достоевского прочитал.
Ну что ты плачешь, сердце мне разрываешь? Хочешь, с тобой зареву? Я все понимаю, но порядок должен быть, порядок. Черт бы его подрал! Справка – это же… понимаешь? Это все! Как доказать, что ты жил? Справка. Проживал там-то тогда-то. Убыл, прибыл, состоял, принимал, прописался, выписался… О! Глеб Семенович выписался… Не утерпел. Эх, ты! Вон гляди: дяди, тети сидят месяцами, терпят. Терпеть надо, Глеб Семенович!
Мамаша, не реви! Я понимаю: десять месяцев ехала, ребенку два часа, я понимаю.
Но что я могу сделать? Порядок такой.
Не могу видеть, как ты с ребенком мучаешься. Не могу! Ну ладно. Так и быть.
Смотри, что я делаю. Но только… тсс… Ради тебя. Ради Глеба твоего Семеновича. Давай справку. (Ставит печать.) Никому еще в четный квадратную не ставил. А тебе поставил. Кладу ее сюда. Приходи завтра в любое время отдам. Ну чего у тебя слезы круглые капают? Круглые по четным, квадратные по нечетным. Глеб Семенович, ты это с молоком матери, будь любезен…

Муха

Старая муха самоотверженно билась башкой о стекло. Наверно, часа полтора.
Отлетала назад, разворачивалась и, свирепо жужжа, бесстрашно шла на таран.
По другую сторону окна, там сидела молодая, зеленая еще муха и полтора часа, затаив дыхание, глядела на то, что делает старая. Правда, молодая никак не могла взять в толк, зачем пробивать головой стекло, когда рядом открыто окно настежь.
Два часа героически сражалась старая муха. Уже стекло вроде дрогнуло, но и муха упала без сил. По пластунски добралась до открытого окна, перевалилась на карниз, где и раскинулась, дергая лапками.
Молодая муха подбежала и робко спросила:
– Простите, что отрываю, если не секрет, зачем биться головой о стекло, когда рядом открыто?
Старая муха ответила, еле двигая челюстями:
– Глупая ты. Оттого что молодая. В открытое окно любой дурак вылететь может.
Ну а радости-то? Влетел, вылетел, влетел, вылетел. Разве живем ради этого? А вот ты поработай своей головой, пока не распухнет, пока пол с потолком не сольется! И когда жужжать уже нечем, вот тут и ползешь туда, где открыто. Если б ты знала, как мне сейчас хорошо!
Молодая муха старалась не смотреть на распухшую голову старой, а та продолжала:
– Мой папа всю жизнь бился головой о стекло. Мама покойная билась. И мне завещали: только преодолевая трудности, почувствуешь себя человеком! Поняла?
Вон окно, начинай!

Под лютню Бунькин бродил по универмагу, смотрел, трогал, спрашивал цену и шел дальше.
В отделе грампластинок, увидев симпатичную продавщицу, он задержался.
Облокотившись о прилавок, Бунькин под музыку разглядывал девушку, пока ее не позвали: «Лизанька, на минутку!» Продавщица красиво двинулась в сторону, всей фигурой попадая в такт музыки.
Провожая ее глазами, Бунькин увидел на конверте для пластинок знакомую картину: старинный молодой человек играл на чем-то деревянном. На столе стоял роскошный букет и аппетитной горкой лежали фрукты. «Лютнист!» – радостно опознал Бунькин. Художник был, кажется, итальянец с украинской фамилией на «о», но не Тинторетто.
Продавщица вернулась. «Взглянуть можно?» – спросил Бунькин, показывая на конверт. «Стерео», – донеслось из продавщицы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32