Марианна читает. За окном холодно. И снег идет. Но поезд мчится так быстро, что снег не успевает залетать в окно. Я пускаю дым в оставленную щель и вижу, как он причудливо извивается, прежде чем его засосет ночь. Прижав глаза к щели, я спрашиваю, долго ли еще Марианна будет читать. Да, долго.
За окном черные заснеженные деревья. Но мне они кажутся сплошной темной полосой, и некоторое время я смотрю на них как завороженный. Если я опущу взгляд на миллиметр ниже, я увижу в металлическом переплете отражение собственного лица. Но не целиком, а только часть, и без глаз. Мне начинает казаться, что у меня непропорционально маленький рот, похоже даже слишком маленький. Но я не спрашиваю об этом у Марианны. Не хочу ей мешать. И кроме того, было бы жаль раскрывать ей глаза на то, что у меня маленький рот, если она раньше этого не замечала. Вдруг ей это не понравится. Вдруг она придаст этому слишком большое значение, размышляю я, и тогда начнет думать только о нем, о моем недостатке, и это превратится у нее в настоящую фобию (такие вещи непонятным образом притягивают к себе внимание).
Мне не хочется нарушать гармонию, которая понемногу начинает устанавливаться между нами, поэтому я предпочел держать язык за зубами. Наверняка она уже давно прокомментировала бы этот факт, если б обратила внимание на то, что мой рот недостаточно велик.
107)
Марианна спрашивает, не кажется ли мне, что пора бы закрыть окно, и я говорю, что хотел бы оставить его открытым еще ненадолго. Но если это ей неприятно (тогда пожалуйста). Я спрашиваю, не холодно ли ей. Нет, не в этом дело. А в чем же? Она сама не знает. Просто открытое окно внушает ей тревогу. Я говорю, что хорошо ее понимаю. Со мной тоже бывает такое. Меня гнетут какие-то неясные ощущения, смутные чувства, а в чем дело, я и сам не понимаю. Но это вовсе не означает, что не надо пытаться понять причину своей тревоги. Другими словами, я прошу ее поразмыслить над тем, что она чувствует, чтобы потом она могла объяснить причину, почему ей захотелось, чтобы я закрыл окно.
108)
Некоторое время мы оба молчим.
Наконец Марианна говорит, что совершенно несогласна с тем, что у человека всегда на все должны быть понятные причины. Она считает, что имеет полное право попросить меня закрыть окно без предъявления веских на то оснований. Это ее неотъемлемое право. Точно так же, как и я имею право обратиться к ней с подобной просьбой. Я не согласился. Если ей холодно, это одно дело, говорю я. Но если она сама не знает, зачем ей это нужно, мне не хотелось бы закрывать окно. Я прошу ее вспомнить, что у людей часто бывают довольно странные, хотя и твердые убеждения, об источнике которых они вообще никогда не задумывались. Может быть, ее желание, строго говоря, такого же свойства, говорю я. Марианна раздражается. А я объясняю ей, что мы не должны игнорировать тот факт, что люди с давних пор связывают открытые окна с холодом и сквозняком (и как следствие с болезнями — чахоткой и смертью), и прошу ее подумать, не эти ли представления тяготеют над ней. На уровне подсознания, конечно. Марианна молчит. Только устало смотрит на меня. Потом говорит, что я никогда не умею вовремя поставить точку.
Я выглядываю в окно. Поезд стоит. На перроне покачивается подвыпивший человек. По теории вероятности это швед. Марианна засыпает. Я закрываю окно и тоже засыпаю.
109)
Меня разбудил проводник, который пришел проверить наши билеты. Мы подъезжаем к Стокгольму. Марианна потягивается и говорит, что она подумала над моими словами, но не видит смысла отказываться от своего мнения. Она по-прежнему считает, что она не обязана приводить точные обоснования при всякой просьбе. Это вопрос ощущений, говорит она. Иногда человек просто не может выразить что-то словами, но прекрасно знает, что должно быть именно так, а не иначе, и она спрашивает, понимаю ли я ее. Я сказал, что понимаю, но я солгал.
Раннее утро, еще не рассвело. Со всех сторон светят прожекторы, они слепят нам глаза и бессмысленно освещают пространство. Разглядеть что-нибудь из окна невозможно, слишком больно глазам. По-моему, это глупость, но Марианна говорит, что она понимает мотивы шведов. В темноте она всегда чувствует себя незащищенной, говорит она.
Наконец поезд останавливается, и мы выходим. Семеним по не слишком приветливому стокгольмскому вокзалу.
110)
Мы обнаруживаем, что в течение ночи наш поезд стал значительно длиннее. Нам это приятно. Мы были частью целого, которое оказалось больше, чем мы думали.
111)
Я должен сфотографировать Марианну, которая, вытянув губы трубочкой, стоит у фонтана. После этого мы долго целуемся. Потом Марианна захотела идти дальше. Ей кажется, что в Стокгольме у всех людей испуганный вид. Она показывает на идущую мимо женщину, которая явно чем-то напугана. Марианна говорит, что, если мы сейчас уедем, нас даже никто и не вспомнит. Я говорю, что если ей хочется оказаться в таком месте, где о ней будут думать, то лучше всего сразу вернуться домой. Но оказывается, что она совсем не это имела в виду. И она говорит, что мужчинам недоступен подобный ход мысли. Иногда, говорит она, человек чувствует себя нужным и желанным там, где он никогда не был раньше. Неужели я никогда не испытывал такого чувства? Нет, не испытывал. Марианна говорит, что такое место ни с чем не спутаешь. Приедешь туда, и сразу ясно: вот, приехали. Но Стокгольм оказался не тем городом.
112)
Тихое утро в поезде. Вроде бы ничего особенного. Однако хорошо и тихо. Марианна снова читает. Я смотрю на нее. На ее пальцы, которые держат книгу. Длинные и тонкие. Думаю о ее постоянных причудах. Мне непонятно, то ли это она такая уж необыкновенная, то ли это я такой заурядный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45