Заключенных проводят по одному в сад. Часа в три дня, иногда несколько позже, процессия движется по коридору в обратном направлении. «Стукалок» уже не слышно. «Мертвоголовые» протаскивают заключенных волоком.
Но где же кабинет профессора?..
Топографию дома Колесников выверял на слух. (В лазарете у него чрезвычайно обострился слух.)
Он лежал на спине, укрытый до подбородка одеялом, почти не открывая глаз. Только мозг бодрствовал, напряженно перерабатывая информацию, которую доставляли ему уши.
Постепенно Колесников научился распознавать обитателей дома по кашлю, смеху, манере сморкаться, открывать и закрывать двери, но прежде всего, конечно, по находке.
Больше всего интересовала его походка человека, который, почти не спускаясь вниз, жил на втором этаже, как раз над комнатой, приспособленной под лазарет. Шаги были очень легкие, едва слышные, задорно семенящие, иногда подпрыгивающие.
Наверх вела винтовая лестница, расположенная поблизости от лазарета. Хорошо было слышно, как по утрам ходят ходуном железные ступеньки и дробно позванивают стаканы и тарелки на подносе. Это относили наверх завтрак. После небольшого интервала по коридору прогоняли очередную жертву сада.
До трех часов дня все было тихо над головой. Колесников рисовал в своем воображении, как человек сутулится у окуляров перископа, поглощенный работой.
К концу дня винтовая лестница снова начинала ходить ходуном и дребезжала, позванивала посуда на подносе. Человек подкреплялся.
Пообедав, он отдыхал.
Тишина длилась часа полтора-два. Вечером потолок снова оживал. Вероятно, сосед Колесникова принадлежал к тому типу людей, которым лучше всего думается на ходу. Он принимался быстро ходить, почти бегать взад и вперед по своей комнате.
Паузы в его суматошной беготне были короткими. Наверное, он присаживался к столу только для того, чтобы записать мелькнувшую мысль или внести исправление в формулу. Потом, вскочив, возобновлял странную пробежку.
Иногда он проявлял раздражительность. Пол рассохся, одна из половиц скрипела. Наступив на нее, человек несколько секунд стоял неподвижно, затем, нервно притопнув, ускорял бег.
Надо думать, это и был профессор, штандартенфюрер СС, изобретатель лютеола.
Каков он на вид? Какое у него лицо?
А ведь недавно был случай увидеть профессора в лицо. Однако Колесников не рискнул это сделать.
В тот день он услышал лязг винтовой лестницы, потом шаги по коридору, быстро приближающиеся. Это шаги не Вилли, не Густава, не Альберта. Шаги — те!
Распахнулась дверь. Врач, который давал в это время Колесникову лекарство, поспешно встал с табурета. Однако профессор не вошел в комнату. Стоя на пороге, он пристально смотрел на Колесникова. Тот догадался об этом по сверлящей боли во лбу.
И все же не открыл глаз. Почему? Боялся «проговориться» глазами. Стоило, казалось ему, скреститься их взглядам, как профессор сразу понял бы, что Колесников не болен, а лишь притворяется.
Всю свою волю сосредоточил он на том, чтобы не выдать себя ни вздохом, ни жестом. «Я — камень! — мысленно повторял он. — Только камень, точильный камень!..»
От дверей доносился невнятный разговор. Врач, вероятно, докладывал о состоянии больного, а профессор прерывал его нетерпеливыми репликами.
Скрип двери. Легкие шаги просеменили по коридору. Лестница обиженно лязгнула несколько раз.

Ага! Изобретателю лютеола не терпится без «лучшего его точильного камня».
В любой момент Колесникова могут признать годным к продолжению эксперимента. Тогда пропало все. После пребывания в саду он бывает вконец вымотан, измучен, полумертв. Все силы души и тела уходят на борьбу с безумием, которое вьется и неистово пляшет среди роз и тюльпанов.
Значит, не медлить!
Не подвели бы только мускулы! Они растренированы. Правда, Колесников начал уже втайне заниматься гимнастикой. Лежа навзничь с закрытыми глазами, он сжимает под одеялом пальцы, напрягая и расслабляя мускулы рук и ног.
Уже не раз в строгой последовательности он проигрывал в уме свои будущие действия. Это как бы репетиция воли и мускулов.
Все должно произойти на исходе ночи. Разведчики всегда переходят передний край на исходе ночи, когда бдительность часовых ослабевает.
На кухне заканчивают работу в десять вечера. Эсэсовцы, живущие в соседней комнате, засыпают после двенадцати. Для перестраховки накинем час, другой. В четыре часа сменяется «сиделка» у койки. А между двенадцатью и четырьмя сильнее всего хочется спать. Время перед рассветом — самая трудная вахта. Недаром на флоте ее называют «собака».
Страж у койки заснет, как всегда. Но торопливые подскакивающие шаги над головой не затихнут — профессор работает до рассвета.
Итак, что-нибудь в три, в четыре…
По ночам, улучив момент, когда очередной страж начинал дремать, Колесников позволял себе открыть глаза, даже приподнять голову над подушкой. Так, в несколько приемов, он сумел осмотреть комнату.
Лампа, стоящая на подоконнике, отбрасывает тени и полосы света. Желтые шторы свисают до пола. Дверь обита клеенкой и войлоком.
До двери от койки шагов пять. Кроме табуретки, на которой сидит «мертвоголовый», в комнате других табуреток нет. Тумбочка с лекарствами и стаканом стоит у самой койки.
После двенадцати дремота начнет неудержимо овладевать «мертвоголовым». Все чаще будет он вставать и прохаживаться по комнате, чтобы прогнать сон, с бульканьем вливать в себя воду из графина, бормотать под нос ругательства в адрес этой колоды — русского, потягиваться и зевать. Но как зевать! Разламывая с треском скулы, охая, пристанывая!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65