С непривычки разболелась голова в этой тесноте и духоте, хотя вентиляторы вертелись как одержимые.
— Возьмете раненых — и ночью живенько из гавани, как пробка из бутылки! — сказали ей. — У нас тут не принято задерживаться.
Подчеркнуто небрежно, стараясь, чтобы не задрожал голос, она справилась у дежурного по штабу о лейтенанте Колесникове.
Ей ответили, что лейтенант находится на выполнении задания.
— Где? Нельзя ли узнать?
— Нет.
Но она проявила настойчивость, даже напористость, обычно не свойственную ей в личных делах.
— Скоро ли он вернется в Севастополь?..
— Да как вам сказать, товарищ военврач… Может, стоило бы и подождать. Но ведь вы с транспортом раненых, значит, торопитесь, уйдете ночью обратно в Поти.
— А если Колесников вернется до ночи?
— Непременно передам, что вы его спрашивали.
Что-то темнит этот дежурный!
«Находится на выполнении…» Как это понимать? Несомненно, задание опасное. И сугубо секретное, судя по всему.
«Поразмыслим — исследуем»?..
Да, похоже на то. Недаром он пошел в разведчики — увлекающаяся, романтическая, нетерпеливая душа!
На его лице победоносная улыбка. Только что он разгадал уловку врага, отпарировал все его удары и, повергнув наземь, застыл над ним с поднятой шпагой. Именно таким представляла она Виктора — в позе фехтовальщика. Стремительные взмахи шпаги отбрасывают отблески на загорелое узкое лицо с пятнами румянца под скулами. И каждый взмах — это что-то новое, неожиданное в его характере!
Она вышла из-за скалы и перевела дух.
«Он жив — это главное. Иначе мне сказали бы о его смерти, а не об этой загадочной командировке. А если по-военному говорить, то был жив на сегодняшнее число, на такой-то час. — Мысленно она одернула себя: — Не привередничай! Во время войны и это хорошо».
Она миновала Приморский бульвар. Веселые лейтенанты, щеголяя принятой на флоте манерой, называли его, помнится, сокращенно Примбуль. (Как давно, как бесконечно давно это было!)
На месте клумбы с розами торчал счетверенный пулемет, упершись дулом в небо. Памятник затопленным кораблям напротив был поврежден — в штабе объяснили — одной из тех мин, которыми немцы начали войну на Черном море. А чуть подальше, там, где когда-то была танцплощадка, высились под камуфлированной сетью стволы зенитной батареи. Прислуга сидела наготове на маленьких, похожих на велосипедные седлах.
Она засмотрелась на рейд. Море лежало гладкое, ярко-синее, как драгоценный камень. Только оно, море, и осталось таким, каким было в первый ее приезд.
Сейчас начало апреля. В Севастополе должны цвести персики и миндаль.
Но они не успевали расцвести. Огнем сжигало их, душило черным дымом, присыпало сырой пылью. Правда, неподалеку от могилы Корнилова даже этой весной, говорят, цвело маленькое миндальное дерево. Упрямо цвело. Если бы ей не нужно было сегодня уезжать, она навестила бы его и поклонилась ему до земли. Это цветение было как символ надежды для всех, кто не позволял себе поддаться отчаянию.
Очередной налет начался, когда она уже подходила к госпиталю.
Над холмами Северной стороны поднялась туча. Она была аспидно-черная, ребристая и тускло отсвечивала на солнце. Гул стоял такой, словно бы рушилась вселенная.
До госпиталя не удалось добежать, пришлось ткнуться куда-то в щель, вырытую среди развалин.
Подобной бомбежки она не испытывала еще ни разу, хотя на фронте была с начала войны.
Небо затягивалось пеленой. Немецкие бомбардировщики шли вплотную друг к другу.
Пожилой мужчина в ватнике что-то бормотал рядом. Она подумала: молится. Оказалось, нет: считает самолеты.
— В прошлый раз насчитал около трехсот, — сообщил он. — Сейчас наверняка не меньше.
Самолеты закрыли солнце. Потом небо с грохотом и свистом опрокинулось на землю…
…Туча прошла над городом. Соседи стали выбираться из щелей, отряхиваться, ощупывать себя — целы ли? Все было серо и черно вокруг. Отовсюду раздавались крики о помощи.
Это до ужаса походило на землетрясение, но было, конечно, разрушительнее его во сто крат. Улица неузнаваемо изменилась. На месте трех или четырех домов курились пожарища. Еще дальше, за коньками крыш, раскачивались языки пламени.
Но где же госпиталь? Его нельзя было узнать — здание перекосилось, край его обвалился.
Когда она подбежала к госпиталю, оттуда уже выносили раненых.
На мостовой у входа билась и корчилась женщина в белом халате с оторванными по колено ногами.
Женщина лежала навзничь, не в силах подняться. Платье и халат ее сбились наверх. Еще не успев почувствовать боль, не поняв, что произошло, она беспокойно одергивала на себе платье, стараясь натянуть его на колени, и просила:
— Бабоньки! Да прикройте же меня, бабоньки! Люди же смотрят, нехорошо!
За полгода войны пришлось перевидать немало раненых, в том числе и женщин. Но сейчас мучительно, до дрожи поразило, как раненая натягивает платье на колени — жест извечной женской стыдливости, — а ног ниже коленей уже нет.
— Наша это! — громко объясняли суетившиеся подле нее санитарки. — Вчера на себе троих вытащила. А сегодня, товарищ военврач, сама…
— Жгуты! Закручивайте! Туже!
А раненая все просила тихим, раз от разу слабевшим голосом:
— Ну, бабоньки же…
Протяжный выговор, почти распев, с упором на «о». Запрокинутое без кровинки лицо — совсем молодое еще, такое простенькое, широкоскулое. Санитарке от силы восемнадцать-девятнадцать.
И до самой ночи, до конца погрузки, не было сил забыть ее, вернее, голос ее. Раненых в перерывах между налетами доставляли на причал, размещали в надпалубных надстройках и в трюме. Враг снова и снова обрушивал на Севастополь раскаленное железо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65