– Ведь он уже свой среди проституток, гуляк, всей накипи Ленинграда. Зазорно пройтись вместе по улице! XX Все говорило о том, что поэт, чье имя было у всех на устах, переживал провал всей жизни. Все говорило не о простом падении, но и о крахе больного сердца… И я бы не решился уже искать с ним встреч, если бы меня не побудило к нему дело. В ту пору возникало издательство, руководить которым я был приглашен. В числе работ, которые должны были увидеть свет в этом издательстве, намечены были книги Есенина, Клюева, Новикова-Прибоя, Чапыгина… С последним я было договорился. Осталось договориться с Есениным.Я предупредил его, что в такой-то день, в такой-то час буду у него. И когда я пришел, он уже ждал меня на Гагаринской, где жил временно. С той встречи, как я его видел в последний раз, прошло не так много времени. Но до чего он сдал за это время уже чисто внешне! Голова была перевязана, под глазами синяки. Очевидно, он беспросветно пил. Во всех чертах лица, во всем облике таилась обреченность… Увидев меня, он пошел навстречу.– Вот хорошо, что пришли ко мне! Я спросил его, почему он перевязан.– Зубы! – ответил он.Уловив, однако, выражение моего лица, он заулыбался.– Да, да, не все до большого доходят…Стали говорить о деле, и он совсем развеселился.– Ну, что ж! В час добрый…Когда уж мы совсем сошлись, он по-детски блеснул глазами.– Прибавьте гривенник… на квас! Товар ведь первый сорт.– И не просите…– Ну пятачок… на семечки.Я качнул головой в знак отрицания.– Ну, деньги вперед!– Ладно, ладно.– Не ладно, а сейчас… Зато лишнего не беру. Наконец, нежно дотронулся до моей руки.– С вами сладимся.И стал расспрашивать меня про дом. Он помнил даже то, что в моей памяти давно выветрилось.Жены моей уже не было в живых; и от Трезора оставался лишь бугорок земли в саду.– Как далеко это все, – сказал он. И грусть о прошлом засветилась в его глазах. Я заговорил о нем самом. Он сказал, что был на родине.– Ну, что ж… деревня?Он прошелся, как будто не расслышав вопроса. Затем, помолчав:– Пустая жизнь. Скучная, как дорога… Прямо на смерть направлена.– С Клюевым виделись?– Да, да… – Опять помолчал. – Бывают счастливцы!Я стал прощаться с ним.– Желаю вам избавиться… – пошутил я, указав на «зубную» боль его.– Пожелайте мне лучше смерти. Я вам, как отцу духовному, – ответил он в тон. И такой тоской – тоской опустелого дома – повеяло от его слов. XXI Тут только он мне вручил свое жизнеописание<…> Далее публикуется ныне известный вариант «Автобиографии» (20. VI 1924) С. Есенина. – Примеч. В. Кузнецова.

. XXII Из Ленинграда Есенин, конечно, уехал. Правда, через год я его увидел вновь здесь. Но увидел бездыханным, в коричневом гробу под дуб. Волосы зачесаны были назад. Под глазом ожоги… Я шел за гробом, и странный смысл проступал сквозь ритм его стихов, напоенных кровью: Да! Теперь решено. Без возвратаЯ покинул родные поля.Уж не будут листвою крылатойНадо мною звенеть тополя.Низкий дом без меня ссутулится.Старый пес мой давно издох.На московских изогнутых улицахУмереть, знать, судил мне Бог. Говорят, лирический поэт не должен жить долго. Не всегда, конечно, это так. Однако смерть Есенина – поэта, который с таким хмельным чувством вошел в литературу, унаследованным от мужицких предков, и с такой смертной тоской ушел из нее, а вместе с тем из самой жизни, – в самом деле, по-особому связала поэзию его с тем, что было в нем личного. Иван Бунин в своей статье о самородках называл Есенина «хамом», «жуликом», «мерзавцем». Нет, это не так. Мы редко воспринимаем образ поэта в одном фокусе. Этому мешают противоречия, из которых соткан его облик. Если это верно вообще, то особенно верно по отношению к Есенину. Но едва он, полный сил и замыслов, лег бездыханным, все, что в нем было противоречивого, слилось в то единое, чем была жива конкретная личность его. Из пьяных мотивов, из стихов скандалиста встал живой Есенин, и едва ли он был жив когда-нибудь так, как был жив в этом коричневом гробу, как жив теперь под бугорком земли. Августа МИКЛАШЕВСКАЯ «МЫ ВИНОВАТЫ ПЕРЕД НИМ» Воспоминания хранятся в Отделе рукописей Института русской литературы РАН (Пушкинского Дома), ф. 817, оп. 1, №54.
Рукопись представляет собой авторизованный машинописный текст. Несколько произвольно взятых из него страничек, волюнтаристски отредактированных и искаженных, печатались в журнале «Литературная Грузия» (1969, №5/6) и в других периодических изданиях. Эта бестактная публикация неоднократно копировалась в сборниках воспоминаний о Есенине, что лишний раз подчеркивает определенный негативно-тенденциозный опыт мемуарной литературы о нем. Одна из самых близких и дорогих Есенину женщин фактически была «лишена слова». Попутно заметим, составители книг о нем традиционно выпячивают авторов самой дурной репутации. Тайных и явных сотрудников ЧК-ГПУ-НКВД и просто лиц, внутренне не принимавших ни человеческого облика, ни творческого наследия лирика. Таким образом, его богатый, тонкий и сложный мир до наших дней искажается. Горе-мемуаристы часто выискивают в биографии и поэзии своего великого современника негативные черты, слабости мировоззрения и трудности художественного роста.
Слово Миклашевской о Есенине – одна из самых чистых и светлых страниц в огромной о нем литературе. Пожалуй, лишь финальная часть ее воспоминаний (цитаты из критических статей и т. п.) несколько проигрывает на фоне общих милых раздумий (кстати, своим трогательным заметкам она дала заголовок «Мои встречи с Есениным и мои думы о нем»).
Августа Леонидовна Миклашевская (1891–1977) – актриса Московского Камерного театра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125