Ритими пожала плечами. – Мой отец сказал, что Мокототери верить нельзя.
– Я думала, что к себе на праздник приглашают только друзей.
– Врагов тоже, – посмеиваясь, заметила Ритими. – Праздники – это удобный случай выведать, что у людей на уме.
– А Мокототери очень радушны, – сказала я. – Они нас так хорошо накормили.
– Они хорошо нас накормили, потому что не хотят, чтобы их называли жадюгами, – сказала Ритими. – Но, как мой отец тебе уже говорил, ты еще ничего не понимаешь. Ты явно не видишь, что происходит, если считаешь их радушными людьми. – Ритими, словно ребенка, шлепнула меня по затылку и продолжала: – Неужели ты не заметила, что наши мужчины не принимали сегодня эпену! Неужели ты не заметила, что они все время настороже? Ничего такого я не заметила и хотела было добавить, что как раз поведение Итикотери было не особенно дружелюбным, но решила смолчать. В конце концов, как заметила Ритими, я действительно не понимала, что происходит. Я стала наблюдать, как шестеро мужчин Итикотери пляшут вокруг огней. В их движениях не было привычного самозабвения, а глаза рыскали во все стороны, пристально следя за тем, что творится вокруг. Остальные мужчины Итикотери не отдыхали в гамаках хозяев, а стояли у хижин.
Пляска утратила для меня всякое очарование. Тени и голоса приобрели иной оттенок. Ночь теперь казалась сгустившейся в зловещую тьму. Я принялась есть поданное угощение. – У этого мяса горьковатый привкус, – заметила я, опасаясь, не отравлено ли оно.
– Оно горькое из-за мамукори, – небрежно сказала Ритими. – То место обезьяны, куда попала отравленная стрела, не было как следует промыто.
Я тут же выплюнула мясо, причем не только из страха быть отравленной. При одном воспоминании о варившейся в алюминиевом котле обезьяне и плавающем на поверхности жире и обезьяньей шерсти, на меня накатила тошнота.
Ритими положила кусочек мяса обратно на мою тарелку из обломка калабаша. – Съешь, – велела она. – Оно не опасно, даже если горькое. Твое тело привыкнет к яду.
Ты разве не знаешь, что отцы всегда дают сыновьям те куски, куда попала стрела? Если во время набега их ранят отравленной стрелой, они не умрут, потому что их тела уже привыкли к мамукори.
– А я боюсь, что умру от отравленного мяса, не дождавшись, пока в меня попадет отравленная стрела.
– Нет. Никто не умирает, съев мамукори. – Оно должно попасть через кожу. – Она взяла с моего калабаша изжеванную порцию, откусила кусочек, а остаток воткнула в мой разинутый рот. С насмешливой улыбкой она поменялась со мной тарелками. – Я не хочу, чтобы ты подавилась, – заявила она, доедая обезьянью грудку с преувеличенным аппетитом. Все еще жуя, она предложила мне взглянуть на круглолицую женщину, плясавшую у костра.
Я кивнула, хотя и не поняла, кого она имела в виду. У огня плясало около десятка женщин. Все они были круглолицы, с темными раскосыми глазами, с пышными телами, медово светившимися в отблесках пламени.
– Это та самая, которая спала с Этевой во время нашего праздника, – сказала Ритими. – Я ее уже околдовала.
– Когда же ты это сделала? – Сегодня днем, – тихонько сказала Ритими и, хихикнув, удовлетворенно добавила: – Я выдула око-шики, которую сорвала у себя в огороде, на ее гамак.
– А что, если в ее гамак сядет кто-нибудь другой? – Это неважно. Колдовство нанесет вред только ей одной, – заверила меня Ритими.
Разузнать побольше о колдовстве у меня не было возможности, потому что в этот момент пляска закончилась и усталые улыбающиеся танцоры разошлись по хижинам поесть и передохнуть.
Собравшиеся возле нас у очага женщины были удивлены тем, что мы с Ритими не танцевали. Пляска имела такое же значение, как и раскрашивание тела пастой оното – она сохраняла молодость и радость жизни.
Вскоре на поляну вышел вождь и громовым голосом объявил: – Я хочу послушать, как поют женщины Итикотери. Их голоса радуют мой слух. Я хочу, чтобы наши женщины выучили их песни.
Женщины, посмеиваясь, стали подталкивать друг дружку. – Иди ты, Ритими, – сказала одна из жен Ирамамове.
– У тебя такой красивый голос.
Ритими не заставила просить себя дважды. – Давайте все вместе, – сказала она, поднимаясь.
Тишина воцарилась в шабоно, когда мы, обняв друг друга за талии, вышли на середину поляны. Встав лицом к хижине вождя, Ритими запела чистым, мелодичным голосом. Песни были очень короткие; две последние строчки мы повторяли хором. Остальные женщины тоже пели, но вождь настоял, чтобы именно Ритими повторила свои песни, особенно одну, пока ее не заучили его женщины.
Когда ветер веет в пальмовых листьях, Я вслушиваюсь в их грустный шелест вместе с умолкшими лягушками.

В высоком небе смеются звезды,
Но скрытые тучами, они проливают слезы печали.

Вождь подошел к нам и, обратившись ко мне, сказал:-А теперь ты спой нам что-нибудь.
– Но я никаких песен не знаю, – сказала я, не в силах подавить смешок.
– Должна же ты знать хоть какие-нибудь, – настаивал вождь. – Мне рассказывали, как белые люди любят петь. У них даже есть поющие ящики.
Как говорил еще в третьем классе в Каракасе мой учитель музыки: мало того что у меня отвратительный голос, мне еще и медведь на ухо наступил. Тем не менее профессор Ханс – он требовал, чтобы мы его так называли – не остался безучастным к моему страстному желанию петь.
Он разрешал мне оставаться в классе при условии, что я буду сидеть в последнем ряду и петь очень тихо. Профессор Ханс не утруждал нас религиозными и народными песнями, которые полагалось изучать по программе, а учил нас петь аргентинские танго тридцатых годов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87