— Но к чему нам эта корчма, мой брат, — есть у меня дом, жена, дети, вот там за костелом Босых кармелитов. Такого гостя я не уступлю самому почтенному корчмарю!..Богун выпустил Бронека из объятий, печально покачал головой и вытер слезы. Совсем тихо, скорбным голосом, произнес:— Изгнанный я, мой Бронек! Не Карпом, а Федором называют теперь меня, и в этот дальний край я пришел, рискуя своей головой, разыскивая мать моего хлопчика Мартынка, которую он уже давно не видел…— Изгнанник? — с неожиданным восхищением переспросил Бронек. — Так это же наша гордость, сто крот дяблов! сто чертей! (польск.)

Федор? Бардзо добже, хорошо, пан Федор. Я тоже изгнанник, осужденный… Называюсь теперь Вацлавом, Вацеком. Тот кровожадный зверь стал плохо видеть, и я молюсь пречистой деве, чтобы он поскорее ослеп и не видел, как Бронек с паном полковником будут смеяться над ним и благодарить бога или дьявола за справедливость…— О, вижу… еще есть порох в пороховницах… Ну что же, веди, брат Вацек, веди в свой дом, будь хозяином незрячего гостя… Э-эх, Бронек-Вацлав!.. — И, горько усмехнувшись, умолк поседевший казак Богун — Федор. 6 Бронек жил в собственном доме в северо-восточном предместье. Он был членом цеха каменщиков города Львова и сейчас работал каменотесом на строительстве большого костела при коллегии иезуитов.— Вот пощупай, браток, — показывал Бронек свои огрубевшие, жесткие руки с израненными, похожими на сучки, пальцами. — Изо дня в день рубим камень, с того и живем. И не смею жаловаться, ибо люблю высекать из огромной глыбы дикого камня образы людей! Вот жаль только, что плодами твоего труда пользуется не народ… Обтесанный тобой, благородно обработанный камень кладут в постройку, а ты уходишь себе прочь…— Так что же ты, Вацек, хотел бы, чтобы и тебя замуровали в стены иезуитского костела? — смеясь, спросил Богун, внимательно ощупывая мозолистые руки друга.— Смеешься, Богун, оттого, что сам не прочувствовал, как работать с камнем… Ведь он оживает в твоих руках, а потом переходит в чью-то собственность, а твое имя остается неизвестным для потомков. Вот мы с тобой были у Наливайко, тесали, так сказать, свободу для людей. Не сумели вытесать, — в каменном пласте оказались предательские трещины, распался он. Но имя Наливайко живет, с каждым днем, с каждым годом окружаемое все большей славой. Распался камень из-за предательских трещин, а вытесанные куски живут, действуют. Эх-хе-хе, брат Федор… Не тот камень тешется, не в те стены кладется. То ли перевелись настоящие люди, то ли король, шляхта стали могущественнее… Все туже затягивается петля на шее, а люди терпят. Вот, пан Федор, в Московии Иван Болотников — судьей мы его еще звали — взялся было что-то делать, народ поднял. А получилось, что наши шляхтичи перехитрили Болотникова, вместе с ним пошли на Москву, добиваясь престола не для русского народа, а для польского королевича. И погиб наш Иван, как и Наливайко, — утопили, проклятые. Кажется, Иван был последним из наших…Бронек глубоко вздохнул и еще долил в глиняные кружки какой-то браги. Пили они только вдвоем. Мартынко наскоро позавтракал и выбежал за ворота в лес, начинавшийся прямо у двора Бронека и стоявший весь в снегу, тихий, будто задумавшийся. Мальчика не интересовала застольная беседа друзей. Они по нескольку раз вспоминали прошлые дела, о которых Мартынко не раз слышал от дяди Федора. А Мартынко забрался в такую даль — во Львов, чтобы разыскать здесь свою мать, повидаться с ней. Пока он шел сюда — терпел, ибо знал, каким долгим будет их путь, начавшийся еще осенью. А сейчас он уже во Львове, где-то рядом живет его мать, которую он не видел с того дня, когда она отправила его в чигиринский подвал спасать кобзаря…А в хате за затянувшимся завтраком друзья от воспоминаний о прошлом снова перешли к разговору о камне для строительства костела иезуитов.— Постой, постой, Вацек. Говоришь — для костела иезуитов? Так, может быть, это и есть те самые отцы иезуиты, у которых есть коллегия Для обучения шляхетских детей? — спросил Богун.— Да, те самые, пан Федор. У них есть и свои костелы, и свои коллегии, и даже кое-какие цехи. Но каменотесного нет, мы работаем у них от городского церковного братства.Несколько минут они сидели молча. Богун думал о том, где и как искать мать Мартынка. Потом он нащупал руку друга, нежно пожал ее и тихо сказал:— Понимаешь, браток, мать моего поводыря Мартынка тоже банитована, изгнана за то, что помогала мне бежать от палачей. Да… боже мой, ты же знаешь ее, Мелашку…— Мелашку?! — радостно воскликнул Бронек. — Наша Мелашка? Та самая, которую мы спасли вместе с паном Богуном? Как же, чудесная девушка была! Так это ее сын?.. Куда же он убежал? Хочется поцеловать дитя этой отважной женщины.— Погоди, братец, поцелуешь потом. Она тоже должна была скрываться и пошла служить к одной нашей доброй переяславской женщине, жене чигиринского подстаросты. Теперь живет во Львове, прислуживает сыну подстаросты. А он-то учится в коллегии иезуитов…— Матка боска, Богун! — вскочив с места, воскликнул Бронек и дружески хлопнул слепого по плечу. — Ты говоришь, наверное, о молодом Хмельницком, сыне чигиринского подстаросты?— Да, да, Бронек…— Вацек, пан Федор, — смеясь, поправил кобзаря Бронек, обрадовавшийся сделанному открытию.— Конечно, Вацек. Так ты знаешь сына Хмельницкого?— Я его не видел, но знаю, что в коллегии есть такой «Хмель». Во время рождественских праздников они вместе со своим другом поляком, тоже «Хмелем», такое устроили, что весь Львов только об этом и говорит. Сам Станислав Окаянный приехал улаживать этот громкий скандал в стенах иезуитской школы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164