Вот сейчас перевяжем, и кровь остановится, прекратит идти, — говорил он и все выглядывал из-за дерева, тревожился, как бы бандиты не воспользовались случаем и не ушли. Дважды выставлял напоказ свою кепку, как будто это он сам выглядывает, и бандиты дважды стреляли в неё. Одна пуля оцарапала козырёк.
«Ну где же люди? Неужели тут действительно никто не живёт?» — думал Иванчиков, прижимая к ране на груди Сапежки сложенный в несколько раз лоскут от рубашки. Пуля прошила грудь справа, ближе к плечу, и, должно быть, пробила лёгкое, ибо Сапежка хрипел и отплёвывался кровью.
Бандиты выстрелили ещё раза три, пули впивались в ствол дуба с коротким хрустом.
«Стреляйте, стреляйте, — подзуживал их Иванчиков, — только не вздумайте убегать. Дайте перевязать товарища». Френчика своего он так и не надел. Сперва перевязал рану лентами от располосованной рубашки, а потом размотал свою обмотку и перетянул рану поверх лент.
— Вот кровь и остановилась, не течёт больше, — сказал он, глядя Сапежке в глаза. — А вы говорите — убили… Не убили, живы вы и будете жить…
За два года службы в чека он повидал немало крови, был свидетелем не одной смерти, и каждая смерть — своего или врага — его потрясала, ошеломляла, он не мог примириться с тем, что человек убивает себе подобного и часто того, кто не сделал ему ничего плохого. Человек, рождённый для того, чтобы жить, радоваться жизни, растить детей, делать что-то хорошее для себя и для других, вынужден убивать такого же человека или сам падать замертво. А служба у него, у Иванчикова, такая, что он обязан стрелять и убивать, чтобы защитить ту жизнь и тот порядок, который выбрало большинство людей… И сейчас вот, в этой ситуации, он стреляет и в него стреляют и могут убить или ранить, как ранили Сапежку.
Были и ещё выстрелы оттуда, из-за дома, и ещё раз выстрелил в ту сторону Иванчиков.
А старый дуб, в живое тело которого впивались пули, в ужасе простёр вверх два обрубка — два сука, как инвалид культышки рук, и казалось, ему было так же больно, как и человеку.
Немного погодя Иванчиков ощутил — именно ощутил — подозрительную тишину. Посмотрел на дом и никого не увидел, из-за угла не выглядывали. Крикнул:
— Эй, вы там!
Ответа не последовало.
— Сивак! Чего молчите?
По-прежнему тишина.
— Удрали, — прохрипел Сапежка и закашлялся.
Иванчиков ступил несколько шагов от дуба в сторону и увидел Шилина и Михальцевича уже в поле. Они оставили позади сосняк и спешили вдоль железной дороги к большому лесу.
— Стойте! — крикнул Иванчиков срывающимся голосом. Надел френчик, хотел бежать вдогонку, без шапки, расхристанный, в одной обмотке. Но спохватился, что раненый Сапежка останется один, сразу обвял, схватился за голову. — Уйдут!
Сапежка приподнялся, сказал:
— Догоняй. Бегом… Ну!.. Мне ты все равно не помощник… — посмотрел на Иванчикова прощально и — тоном приказа: — Беги!
Иванчиков отвернулся, чтобы не видеть взгляда Сапежки, хотел сказать что-то утешительное, но не нашёл слов.
— Я скоро вернусь, — только и пообещал, устремляясь вслед за бандитами. — Куда же вы, обождите! — кричал на бегу.
Он заметил, что Шилин бежит с трудом, сильно нахрамывает. Михальцевич шёл позади него, прикрывая собою. Расстояние между Иванчиковым и беглецами сокращалось, но было ещё достаточно велико, и он не боялся, что в него могут попасть, бежал открыто, не хоронясь.
«Надо было взять Сапежкин наган, — спохватился он. — У меня же мало патронов. Эх, будь ты неладен!»
Чем дальше, тем чаще озирались Шилин и Михальцевич. В какой-то момент последний отстал, припал на колено и начал целиться в Иванчикова, перешедшего к тому времени на шаг. Иванчиков как шёл, так и продолжал идти, знал: далеко, из нагана не попадёт. Михальцевич выстрелил и догнал Шилина.
«Они идут в ту же сторону, куда ехали. Это хорошо, — думал Иванчиков. — А я не отстану. Увидят же люди, услышат. Прибегут…» До леса оставалось ещё километра два, для хромающего Шилина — добрый час ходу. А за час что-нибудь да произойдёт.
Так и шли, не сближаясь, держась на одном и том же расстоянии. Не стреляли. И по-прежнему нигде не было ни души.
«Люди, где же вы?» — готов был кричать в отчаянье Иванчиков. Его бросало то в жар, то в холод от понимания своего бессилия — в нагане четыре патрона, а лес приближается, его зубчатая кромка уже чётко рисуется на светлом небе, как вырезки из чёрной бумаги на прозрачном стекле.
— Стойте! Все равно не отстану. Стойте!
Шилин и Михальцевич на миг приостановились, обернулись к нему. Неужели послушаются?
— Сдавайтесь!
— Рыжий щенок! Ушастик! — прокричал Михальцевич в ответ. — Сдаёмся. Иди возьми! Гнида чекистская! — И выстрелил. Выстрелил и Шилин.
Иванчиков не услыхал свиста пуль: они или прошли стороной, или не долетели. Он не стал отвечать, понимал, что его провоцируют, вызывают ответный огонь, зная, что у него мало патронов.
И снова шли. Впереди — Шилин, за ним — Михальцевич. Мешки за плечами делали их на расстоянии горбатыми. Чёрные кожанки, жёлтые мешки… Вроде и не люди вовсе, а какие-то неземные существа: прилетели, сели на этом чистом поле и идут по нем, недоступные и страшные.
Впереди, поодаль от железной дороги, показался хуторок: хата, обнесённая забором, хлев, сараюшки.
«Во, может, там люди есть, — обрадовался Иванчиков. — И, может, свои, наши люди».
Вдруг его чуткие оттопыренные уши уловили далёкий металлический гул. Гул поезда, такой знакомый, похожий… на что? Да, пожалуй, так гудит лес, когда по его верхушкам ударит ветер. Иванчиков бросился к полотну, посмотрел в одну сторону, в другую, поезда не увидел, но гул шёл с той стороны, куда они держали путь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53