Остановились на улице, не осмеливаясь войти во двор.
— Сынок, где нам вашего начальника увидеть? — спросила старушка у бандита, проходившего мимо них.
— Кто там? — поднял голову Булыга, расслышав голос. — Кто?
— Старуха с девочкой.
— Не мать ли… — Булыга подполз к щели, приподнялся на руках, глянул. — Мать с дочушкой моей! Чего ж они, безмозглые, пришли?!
К таратайке подбежал Ворон-Крюковский, вскочил на неё, рванул вожжи — на крутом повороте таратайка едва не опрокинулась. Сивый вылетел на улицу и исчез вместе с таратайкой в поднятой пыли.
— Ксенечка, Ксеня… Доченька! — негромко позвал Булыга.
Она услышала, вскрикнула: «Тата, таточка!», метнулась к сараю, стала искать дырку, через которую долетел до неё отцовский голос.
— Тут я, тут, — отозвался Булыга. — Сюда.
— Таточка, ты жив? Тата!
— Жив… Ксенечка, беги отсюда, прячься. Это же банда. Они с тобой… всё могут. Прячься.
— Тата, а кто ещё с тобой?
— Из Москвы товарищ… Сорокин.
— Тата… — Она не успела договорить, подскочил один из бандитов, отшвырнул от стены, грязно обругал.
— Гад, жлоб… — простонал Булыга, скрипнув зубами. — Ох, запомнить бы тебя. — Упал навзничь на землю: голова как раз пришлась на полоску света из щели. Сорокин вздрогнул, увидев его лицо: на нем не было живого места — опухшее, в кровоподтёках, один глаз заплыл. Били Булыгу, несомненно, и ногами, и прикладами.
А немного погодя услыхали и женский вопль, крики, несколько выстрелов. Совсем близко на высоких нотах забилось причитание, долгое, как по покойнику. Заверещал поросёнок — это группа бандитов приволокла его во двор сельсовета. Бандиты пьяно гоготали, гармонист опять взялся за гармошку, захлипал, и под это его хлипанье затопотали, засвистели. Веселились, пробовали петь, а точнее — драли глотки. Шла в разгул, отпускала тормоза бандитская вольница…
«А что сейчас делает Шилин? — подумал Сорокин. — Банда-то его вон как разошлась. Пусть гуляют, пусть пьют, может, наши из уезда подоспеют…»
«Ларик, Ларик… Патриот России… Разве мог я тогда, во время тех каникул на Волге, даже подумать, что тот пижонистый корнет, рафинированный, изысканный барчук возглавит банду?! И какую банду! И он сам будет решать, убить тебя или оставить в живых». Не было ничего странного в том, что Шилин не признал и не принял революцию и советскую власть — они отняли у него все. Не удивился бы Сорокин, если б услышал, что Шилин эмигрировал или пошёл в белую армию — бывший офицер воюет за свои утраченные привилегии, хочет вернуть старые порядки. Но встать во главе банды, большинство в которой заурядные уголовники — убийцы, грабители, дезертиры, — нет, это не укладывалось в голове. Убивать, вешать, обирать до нитки, отлично понимая, что потерянного не воротишь, — так может поступать только сумасшедший, деградированная до конца личность. Да Шилин уже и не личность, а обычный бандит, убийца. Сколько он уже пролил крови и сколько ещё прольёт!..
«А ведь он и меня не пощадит!» — вдруг пронизал страх Сорокина. И он поверил в это, похолодел весь и начал думать о своей смерти. Он, как и все нормальные люди, боялся её и очень хотел жить.
Сводный отряд красноармейцев и милиции, в котором была и конная группа в пятьдесят сабель, ворвался в Захаричи утром. Но было поздно — банда Сивака-Шилина оставила село за каких-нибудь тридцать минут до этого.
Ни Булыга, ни Сорокин уже не слышали криков радости сельчан, встречавших своих избавителей. Расстрелял их ординарец Шилина Ворон-Крюковский. Вошёл в тот самый «Пожарный сарай», оставив нараспашку ворота. Золотой утренний свет хлынул в сумрачное помещение. Ворон-Крюковский с лисьей усмешечкой под рыжими усами пожелал обоим доброго утра, похлопал лежащего Сорокина по плечу, думая, что тот спит.
— Милостивый государь, — сказал он, — будьте любезны проснуться и выйти из сарая. И ты, матрос — полосатая душа, тоже. Скоренько, скоренько. Комиссар, пособи матросу. Под мышки его возьми. Вот так.
Булыга со стоном опёрся на здоровое плечо Сорокина, и они двинулись к распахнутым воротам. Когда вышли на берег Днепра — он был рядом, — Булыга тут же опустился наземь, стоять не было сил, а потом и вовсе лёг, распластался на траве. Вода мягко и тепло плескалась о берег, ласково блестела на солнце, а посередине реки плыл белый табун гусей.
— Присядь и ты, комиссар, — снова похлопал Ворон-Крюковский Сорокина по плечу. — Вот так, правильно, молодчина, слушаешься. Глянь, как красиво гуски плавают.
Сорокин и впрямь смотрел на гусей. И в этот миг сухой револьверный выстрел заставил его содрогнуться. Он круто обернулся. Булыга вздрагивал всем телом, мелко и часто, как будто кто толкал его исподнизу в живот. Ворон-Крюковский стоял над ним с наганом в руке и с той же лисьей усмешечкой, в которой надо всем преобладало любопытство, смотрел, как тот вздрагивает.
— Живой, а? — удивлялся он. — Дрыгает. Вот живуч человек, а?
В следующую секунду Булыга вдруг вытянулся всем телом и затих.
— Теперь готов. — Ворон-Крюковский энергичным жестом сбил на затылок свою смушковую чёрную кубанку, долгим взглядом посмотрел в глаза Сорокину, словно о чем-то раздумывая. У Сорокина захолонуло в груди, отвернулся от этого взгляда. В этот самый миг Ворон-Крюковский и выстрелил ему в затылок. Обоих убитых столкнул с берега в Днепр.
Банда между тем готовилась к маршу, Шилин был в седле. Ворон-Крюковский подкатил к нему на таратайке и доложил, что приговор исполнил.
— Матроса?
— Ага, матроса.
— А тот?
— Очкарика не стал. Как вы и сказали. Он там, в сарае.
— Ладно, пусть живёт, — произнёс Шилин, полнясь ощущением собственного великодушия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53