Молчать так молчать. Давай, блин, помолчим. Хотя бы дислокация у меня выгодней: я сижу, откинувшись, на диване, Кудиновс — на стуле, боком, чуть подавшись вперед, одним локтем опершись на спинку, другим — на столешницу. Куртку он так и не снял.
— Хочу посмотреть, как ты ссышь, — говорит вдруг после паузы лейтнантс. Новым для себя — для меня — тоном. Уже не деревянно-индифферентным — агрессивным, напористым, почти азартным.
И опять мы молчим, пялясь друг на друга. Я прикладываюсь к “осталковской”. И если в моем визави от природы есть что-то зомбическое, то я на данный момент — тоже зомбак стопроцентный. Все, дошел. Так и сидим, два кадавра.
— Я знаю, ты ссышь. — Конвульсивная, тут же пропадающая ухмылка. — Все вы всегда ссыте, иначе не бывает. Но ты, блядь, так уверенно держишься… Еще и на рожон прешь. Это ты типа меня на слабо берешь, да? Типа мне никак тебя за жопу не взять? Ничего не смогу сделать, если прямых улик нет? Или ты просто меня за тупого держишь? Просто думаешь, я ни хера не понимаю?…
Он меняет позу — чуть откидывается назад, сдвигая левым локтем клаву компа и облокачиваясь на стол, правой приобнимая спинку стула за ребро. Он перерождается на глазах — даже кривоватая рожа явственно оживилась. От этого он как бы теряет определенность — выпадает из фокуса.
— Ну че ты молчишь?… — Коротко качает подбородком. — Так складно на вопросы отвечаешь всегда… Все у тебя всегда схвачено… Мотива нет, улик нет… Менты тупые… Отпечатки со стакана стер. Косяк сжег и в очко кинул — тесты отрицательные, значит, кто-то другой в квартире был. И на мобилу ей еще позвонил — в списке вызовов твой номер останется, я типа не знал, что она уже… Всех наебал, да? — Мимолетный полуоскал крайнего презрения. — А мобилу Яценки разбил, чтоб потом сказать, что это он тебе позвонил, а не ты ему. С ручки напильника отпечатки стер… — Лейтенант усталым жестом с нажимом, чуть шурша пробивающейся бесцветной щетиной, оглаживает правой рукой подбородок. — Серии разматывать всегда трудно. Во-первых, действительно нет рационального мотива. А во-вторых, часто бывает, что такой вот ебанутый, совершенно ебанутый, мочит с дикой жестокостью, на куски режет — а улик оставляет очень мало. Ебанутые, но аккуратные… А ты да — ты дико аккуратный. Патологически аккуратный. Прямых улик — правда никаких, ноль. Косвенных до хера, а прямых нет. Ни в одном случае… Ты ведь и косвенные специально оставлял, а? Блокнот этот свой электронный? У подъезда “Локомотива” отирался до приезда наряда? На подруг Панковой намекал — когда про звонок Яценки мне грузил… Это ты Шумскую в виду имел? Которая пропала? К которой ты приходил в студию? Ты че, поиграть хочешь?… Ну че, давай играть — че ты с такой рожей сейчас сидишь? Че молчишь? Ну давай, бля, играть. Ты ж на допросах не молчал, у тебя ж на все моментальные ответы были…
Кудинов, вродe, заводит себя, входит в раж — но я вижу, что он все время внимательно следит за моей реакцией. Видимо, она ему и впрямь важна… Я отхлебываю. (Какая тут может быть реакция?… Я бухнусь на колени, рвану на груди тельник и заору: “Да, да, я убил!”? Или начну многословно оправдываться, путаясь во вранье?… Он правда этого ждет? Да нет, не идиот же он — псих, полный, да, но не идиот… Ясно же, что что-то ему в итоге от меня нужно, — то, зачем он сюда приперся, к чему все время ведет. Ну давай, договаривай уже…)
Одно только несомненно — лейтенант не просто на понт меня берет: он действительно верит во все, что несет. Наверное, это вполне смешно — но юмористический аспект ситуации мною не воспринимается, совсем. Он знает, я ссу… Конечно, ссу. Я бы даже паниковал, наверное, если бы не крайняя степень эмоциональной отшибленности.
— …А ты, игрок, не подумал, что есть результаты анализа спермы, найденной в теле Саввиной? — Кудинов вдруг встает, двигая чуть не падающий от этого стул (еще больше сбивая фокус), приваливаясь к краю стола бедром. — Что у тебя просто можно взять анализ — и все, вот и прямая улика… Не подумал? Умник…
Глядя сверху вниз, быстро, пристально, не отрываясь шарит, шарит глазами по моему лицу: сам лейтнантс нестоек, как жидкий киборг, но глаза его, маленькие, круглые, неопределенного цвета, наоборот, предельно тверды — и никакой нет сейчас в этих глазах рептильной бессмысленной неторопливости, хватка в них, дотошная беспощадная цепкость — и я ничего не могу поделать с собой, я все больше теряю самоконтроль, окостеневаю.
— Подумал, вижу… Правда, умник… Знаешь, что нельзя взять анализ. Оснований нет. Дело-то закрыто тыщу лет. Против тебя все равно никаких улик… — Ощущение, что он кайф немалый ловит от моей неуязвимости. — Вообще таких, как ты, колют — на признание раскалывают. Думаешь, я не знаю, как это делается? Хотя бы на трое суток, на законные трое суток в изолятор — по “стодвадцатке”. “До выяснения всех обстоятельств дела”. Думаешь, за эти трое суток ты бы не раскололся?… Не боишься, да? Я понимаю, почему ты не боишься. Ты ж у нас, бля, звезда… С ушами. Все тебя теперь знают. И ты всех знаешь. Журналистов одних знакомых пол-Латвии. И Плотникова эта твоя всех адвокатов знает…
Потихоньку до меня доходит дикий парадокс происходящего. Кудинов уверен, что убивец, маньяк, ебанько — я. Но поскольку улик нет и на допросах я не проговариваюсь, он решил, что я просто такое хитрое и предусмотрительное ебанько. А сюда он пришел, чтоб посмотреть и послушать меня, неподготовленного к разговору. Потому и наезжает с ходу. Начни я лихорадочно отпираться — это, естественно, будет расценено как подтверждение моей вины. Но ведь и молчание мое, по его логике, работает на ту же версию — как свидетельство того, что я, наоборот, готов заранее ко всему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125