А что Фортуна, что Судьба – дамы своенравные, кокетливые и полет их воображения смертным понять не дано... Можно лишь ощутить или – как шлейф благосклонности, или – как покров отверженности, ну дай бог, чтобы последнее не про нас... Случай... Как говорят в народе, там, где Бог не поможет, там черт нашабашит. – Гриф посерьезнел. – Вот что, Вагин.
Даю тебе час времени, и чтобы ты мне узнал доподлинно, что делал вчера Олег Владимирович Данилов после аудиенции у Фокия. По минутам. Кто рассек ему бровь и почему. Сдается мне, этому молодцу не так просто набить «портрет». Это первое.
Второе. С кем и почему он махался сегодня в кафе поутря-ни. Кто такой милицейский капитан и что за протокол составлен «по следам событий», так сказать.
И третье. Передай своим людям, там, в квартире, чтобы сидели ветошью, тихо сопели в две ноздри и держали ухи разутыми и глазенки раскрытыми! И не дай им бог хоть во что-то в этой запутке влезть!
Вагин кивнул. Если у него и было желание узнать, кто эта девушка на фотографии, на лице не отразилось никаких эмоций. Дисциплинированность была у Вагина даже не свойством характера, а основополагающим принципом бытия: это позволяло жить внутренне спокойно и комфортно и не нести за свои поступки, какими бы они ни были, никакой ответственности даже перед собственной совестью.
– Ступай, Вагин. И передай Светлане, чтобы вызвала Сытина. Пора покалякать с Эдуардом Николаевичем о делах наших скорбных... Ну а случай... – Гриф улыбнулся, глядя прямо перед собой невидящими глазами. – На случай надеяться нельзя, но нужно быть к нему готовым.
Гриф уселся в кресло и остался сидеть неподвижно, уставясь в матовую поверхность стола. Вагин попрощался кивком и пошел к дверям. Походка его была размеренной, вот только спина – напряженней, чем обычно. Вагин чувствовал раздражение: Эдуард Николаевич Сытин был в их системе координатором «негласных силовых акций». Эвфемизм никого не обманывал, да и внешность самого Эдуарда Сытина, этакого надрывного весельчака, дергающегося, словно на проволочках, сыплющего несмешными прибаутками и похабными побасенками, с вечно воспаленными, будто от недосыпа, веками и глазами затравленного ночного зверя, страшила Вагина: этот человек означал неспокойствие и непредсказуемость, глубоко противные и чуждые натуре Серого Йорика. Каждый раз, имея дело с этим субъектом, Вагин в глубине души надеялся, что их следующая встреча не состоится: Эдичка где-нибудь свернет себе шею или словит пулю. Но пока происходило обратное, что вызывало у Серого Йорика искреннюю досаду. Нет, Вагин никогда не был противником «силовых акций», но полагал, что и в смерти должен быть свой порядок; привнесение в это аккуратное ремесло куража, азарта и удали, чем всегда грешил Сытин, казалось Вагину сродни нарушению субординации по отношению к такой серьезной и мрачной даме, как смерть.
Уже прикрывая за собой дверь, Вагин заметил, как Гриф снял трубку с аппарата правительственной связи.
Глава 22
Кошка мягко спрыгнула с подоконника, подошла к дивану, выгнулась, потягиваясь, и бесцеремонно запрыгнула на постель. Свернулась в ногах и заурчала умиротворенно.
– Мы уснули. – Даша привстала на кровати, посмотрела на часы, вздохнула.
– Тебе пора? – спросил Олег.
– Наверное.
– Почему «наверное»?
– Это смягченная форма «да».
– Заумно. Но факт.
Олег сделал попытку подняться, но Даша уложила его обратно, прижав ладони к груди.
– Лежи. На чашку кофе время еще есть. Я приготовлю.
– Готовить кофе – это ритуал. И заниматься этим должен мужчина.
– А я хочу другого ритуала: как будто ты мой мужчина, давно мой, и потому все будет обыденно и просто. Как должно быть дома. Ладно?
– Ладно.
– Как зовут твою кошку?
– Катька. Но это не моя кошка.
– А чья?
– Она сама по себе.
– Как все кошки. А откуда ты знаешь, что она Катька?
– Она представилась.
Кошка приподнялась, недовольно мяукнула, когда Даша попыталась ее погладить, и – спрыгнула на пол.
– Независима, как американская Свобода. Наверное, ревнует. – Даша улыбнулась. – Мелочь, а приятно.
– Что именно?
– Что считает меня достойной соперницей. Ты только посмотри, сколько в этом зверьке грации!
– Кошки – это маленькие львицы. А мухи – маленькие птицы. – Олег подумал, подытожил:
– Стихи родились.
– Данилов, ты поглупел! Ты очаровательно поглупел! Жди кофе.
– По-турецки?
– По-американски. Instant. Слабый, теплый, с сахаром.
– Божественно.
– Не слышу энтузиазма.
– Энтузиазм противопоказан обыденной и простой жизни.
– Я скоро.
Олег закурил, воровато оглянулся на дверь кухни, подхватил с пола полупустую бутылку с вином и сделал три больших глотка. Откинулся на подушку, бессмысленно улыбаясь и даже не допуская мысли, что... Хотя... Само недопущение какой-то мысли означает только одно: сомнение, эта самая разрушительная из эмоций, уже шевелится в сердце, и вслед ей придут и уныние, и тоска, и одиночество... Невыносимая легкость бытия, непереносимое ощущение счастья...
Все так хорошо, что человек желает сохранить это навсегда, и начинает размышлять, как это сделать, и напрягает мышление, логичное, суровое и абсолютно беспомощное в своей логике у мужчин, и слезливо-неустойчивое и абсолютно беспомощное в жалости к себе – у женщин... А воображение уже обрушивает на бедного человечка все возможные и невозможные горести и печали, все грядущие разочарования, все мыслимые потери... И он, словно загнанный зверек, ищет первопричину таких несчастий и – находит! Она – в ощущении счастья, которое невозможно удержать! И чтобы освободиться от страха потери, остается только разрушить это самое счастье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183