он впрямую нарушил служебный долг! Поэтому брать кадровых охранников мы просто боялись.
Именно этот генерал Плеханов руководил всем «спец» в СССР: и теми же спецмашинами, и спецсвязью, и спецобъектами. И, конечно же, выдачей оружия для службы охраны.
Тем не менее мои ребята исхитрялись, как могли, используя все возможные легальные пути, чтобы достать оружие. Помогли в Министерстве обороны СССР, в МВД.
К моменту августовского путча на руках управления охраны Верховного Совета было: шестьдесят автоматов, около ста пистолетов, два бронежилета, пять австрийских раций.
И это все.
Прерываю свою запись и ставлю огромный знак вопроса.
И у Хасбулатова была своя, доморощенная, никому не подчиняющаяся служба охраны Верховного Совета. И его люди пытались накопить в Белом доме побольше оружия.
Неужели история и впрямь повторяется?
Как же выглядит перед лицом истории наша российская демократия? Коммунистический путч побоялся стрелять в неё, а сама демократия не побоялась стрелять в своих врагов. Нет ли в этом злой иронии судьбы?
Пусть каждый решает для себя эту загадку сам. Мой же ответ таков.
И в первом и во втором случае моральное преимущество, сила правоты были за российской демократией потому, что она была вынуждена защищаться. Защищаться с помощью безоружных людей в первом случае и с помощью грозных танков — во втором.
И все же судьба Белого дома России не даёт мне покоя.
Этот исторический ребус предстоит решить будущим поколениям.
Не раз я выступал по телевидению с неожиданными резкими заявлениями, которые производили эффект разорвавшейся бомбы. Это не значит, что я люблю позировать, люблю мелькать на телеэкране. Совсем наоборот. Сниматься для меня — тяжкий труд. Как и вообще любое регламентированное, подневольное поведение. Здесь с меня сходит, как говорят, семь потов, и сам на себя я смотреть на телеэкране страшно не люблю.
Мои выступления всегда были связаны с какими-то переломными событиями: партконференция, съезд и так далее. Ещё позднее — 20 марта и 21 сентября 93-го года — я выступил по телевидению накануне подписания известных указов.
Но однажды мне пришлось бороться за эфир, за передачу с моим участием. Это было в феврале девяносто первого года, когда я публично предложил Горбачёву уйти в отставку.
Вот как это случилось.
Приближался мартовский референдум 91-го, со страшной силой прогремели события в Прибалтике. Общество бурлило.
Для чего был нужен референдум, все понимали. Во-первых, чтобы придать легитимность чрезвычайному положению уже в масштабах страны. И во-вторых, чтобы получить «законное право» бороться с российской независимостью.
Каждый день телекомментаторы запугивали народ развалом Союза, гражданской войной. Нашу позицию представляли как чисто деструктивную, разрушительную. Пугать гражданской войной — это просто. По-моему, многие уже всерьёз ждали её. Поэтому я испытывал острую необходимость объясниться. Объяснить, что реформа Союза — это не его развал.
Но тут вдруг выяснилось, что никто выпускать меня в прямой эфир не собирается.
Начались игры с Кравченко, тогдашним теленачальником. То он не подходил к телефону, то выдвигал какие-то условия, то переносил дату записи. Продолжалась эта мышиная возня не день и не два. Естественно, я начал накаляться. Буквально каждый день со страниц разных изданий и в личных беседах демократы уговаривали меня пойти на компромисс с Горбачёвым, не держать страну в напряжении. И тут я понял, так сказать, реально, какой компромисс мне предлагается — компромисс с кляпом во рту.
Вся эта история стала достоянием газет, пресса подняла шум. Кравченко делал вид, что ничего не происходит — обычные рабочие моменты.
Результат получился как раз обратный тому, чего хотели блюстители государственных интересов: внимание к моему телеэфиру стало огромным.
Проблема была в одном: объяснить свою позицию предельно ясно, коротко, понятно любому человеку. Не извиняться, не принимать оборонительную стойку — это было самое важное в сложившейся ситуации.
Вот тут у меня и созрела эта мысль. Вы боитесь Ельцина? Ну так получите того Ельцина, которого боитесь! И я решил в очередной раз пойти вразрез с выработанным в обществе стереотипом.
«Стало совершенно очевидным, — сказал я телезрителям, — что, сохраняя слово „перестройка“, Горбачёв хочет не перестраиваться по существу, а сохранить систему, сохранить жёсткую централизованную власть, не дать самостоятельности республикам, а России прежде всего… Я отмежёвываюсь от позиции и политики президента, выступаю за его немедленную отставку…»
Заглядывая вперёд, могу сказать, что последствия этого шага были благоприятными — как и некоторые другие мои резкие заявления. В конечном итоге моё выступление не осложнило, а разрядило обстановку в стране.
Хотя и страшно оскорбило Горбачёва.
Почему я тогда резко выступил? Почему потребовал отставки Горбачёва, ведь он продолжал считаться лидером перестройки, продолжал быть кумиром интеллигенции, в мире его авторитет был неизмеримо выше любого политика тех лет?
Вот что писали газеты мира после моего выступления: «Уход Горбачёва в отставку вряд ли откроет путь к демократии» («Берлинер цайтунг»). «Решение Ельцина пойти в открытую атаку отражает скорее его слабость, чем силу» («Крисчен сайенс монитор»). «Иностранные дипломаты считают, что Горбачёв остаётся самой подходящей кандидатурой, если не с точки зрения прогресса, то, во всяком случае, предотвращения там хаоса. Ельцин остаётся неизвестной величиной и может привести к анархии» («Таймс»).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151