рыхловатый, располневший, с детской стрижкой «ёжиком». Занятно — перед зрачком телекамеры на него нападала какая-то необъяснимая наглость. Он начинал отпускать блатные шутки. Свирепеть и наливаться пунцовой краской. На второй день существования ГКЧП эта его неуравновешенность дала себя знать: Павлов выбыл из строя.
Дмитрий Язов. Фронтовик. Типичный честный служака. Жизнь была жестока к этому маршалу — очень трудное голодное детство, война, ранняя гибель дочери, затем жены, незадолго до путча попала в тяжёлую катастрофу и его вторая жена. Дмитрий Тимофеевич уже не мог, не умел посмотреть на жизнь другими глазами, все воспринимал однозначно-покорно, сквозь угрюмо-казённую призму воинской повинности, приказа.
Нельзя без волнения читать показания детей и членов семьи Бориса Пуго о его последних минутах перед самоубийством. Это настоящая трагедия. «Умный у вас папочка. А купили за пять копеек», — сказал он в приступе отчаяния. Он сломался под грузом свалившейся ответственности.
Вообще трагедию гэкачепистов я воспринимаю как трагедию целой формации государственных служащих, которых система сделала винтиками, лишила каких-то человеческих свойств. Перед лицом новой реальности, когда политику, для того, чтобы остаться им, надо было иметь свои взгляды, свои внутренние правила, индивидуальную речь и поведение, они сломались.
Это трагедия. Но было бы гораздо хуже, если бы жертвами ситуации оказались не они, а мы. Если бы эта формация холодных и роботообразных советских чиновников вернулась к руководству страной.
Пожалуй, единственным среди них человеком, который сохранил холодную и ясную голову, просчитал все, был Лукьянов. Он попытался сохранить себе вариант отхода при любом развитии событий: побеждает ГКЧП — он становится одним из главных идеологических лидеров путчистов, побеждаем мы — он к ГКЧП никакого отношения не имеет, и вообще, он всегда был за законность, он лучший друг Горбачёва.
Конечно, в тот момент, когда ко мне вбежала Таня, никаких особых размышлений у меня не было. Я сидел, вперившись в телеэкран, ещё без рубашки, и изредка посматривал на лица жены и дочерей, сверяя их реакцию со своей.
Все, конечно, были потрясены. Все прекрасно понимали, что произошло.
Наина первой взяла себя в руки. «Боря, кому позвонить?» — спросила она, почти не разжимая губ.
Так начиналось то утро.
…Через десять минут после первого телевизионного сообщения ко мне примчался начальник охраны Коржаков. Он тут же начал расставлять посты, из гаражей стали выводить машины.
Я обзвонил всех, кто был поблизости и мог понадобиться сейчас для работы. Помогала звонить жена. Именно она и дочери в то утро были моими первыми помощниками. Мои женщины не плакали, не сидели потерянно, а сразу начали действовать вместе со мной и другими людьми, которые появились вскоре в доме. Спасибо им за это.
Решили писать обращение к гражданам России. Текст от руки записывал Хасбулатов, а диктовали, формулировали все, кто был рядом, Шахрай, Бурбулис, Силаев, Полторанин, Ярошенко. Затем обращение было перепечатано, помогли печатать дочери. Стали звонить по телефону знакомым, родственникам, друзьям, чтобы выяснить, куда в первую очередь можно передать текст. Передали в Зеленоград.
На даче появился и Собчак, мэр Петербурга, тогда ещё Ленинграда. Правда, он пробыл недолго, потому что торопился уехать в Питер, боялся, что его задержат в пути. Дал свою оценку событиям как юрист и уехал через пятнадцать минут. На прощание он вдруг сказал Наине: «Да поможет вам Бог!»
Видимо, эти слова помогли ей до конца осознать весь ужас происходящего. Она посмотрела на него глазами, полными слез.
Вообще эти первые полтора часа в Архангельском остались у меня в памяти как бы в тумане, чётко помню лишь отдельные моменты. Перечислить всех, кто был там, мне сейчас трудно — в круговерти лиц могу ошибиться, обидеть кого-то невзначай.
Кстати, о факсе в Архангельском. Он, как ни странно, временами работал. Работал вместе со всей остальной телефонной сетью.
Этого тоже не предусмотрел Крючков. За два-три года бурного развития бизнеса в стране появилось невероятное количество новых средств связи. Буквально через час после того, как мои дочери напечатали наше обращение к народу, в Москве и других городах люди читали этот документ. Его передавали зарубежные агентства, профессиональная и любительская компьютерная сеть, независимые радиостанции типа «Эхо Москвы», биржи, корреспондентская сеть многих центральных изданий. А сколько появилось прежде запрещённых ксероксов!
Мне кажется, пожилые гэкачеписты просто не могли себе представить весь объём и глубину этой новой для них информационной реальности. Перед ними была совершенно другая страна. Вместо по-партийному тихого и незаметного путча вдруг получился абсолютно публичный поединок.
К обстановке полной публичности гэкачеписты не были готовы. Прежде всего морально.
Наше обращение ставило путч вне закона. Давалась чёткая оценка происшедшего, было сказано и о Президенте СССР, чья судьба скрывалась гэкачепистами, и о суверенитете России, и о гражданском мужестве, которое нам всем необходимо, чтобы выстоять в эти часы и дни…
Но этого было мало.
Интуиция подсказывала мне, что судьба страны будет решаться не только на площади, не только путём открытых публичных выступлений. Главное происходило за кулисами событий.
Незадолго до путча я посетил образцовую Тульскую дивизию. Показывал мне боевые части командующий воздушно-десантными войсками Павел Грачев. Мне этот человек понравился — молодой генерал, с боевым опытом, довольно дерзкий и самостоятельный, открытый человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151