– спросил Хью.
– Но ведь потом надо подниматься обратно?
– Да, это было бы сложно, – признал он.
Вершина была где-то вверху, скрытая северо-западным отрогом. Стена, на которую мы взобрались, упиралась в этот отрог. Первый взлет представлял собой совершенно гладкую неодолимую стенку. Вдоль нашего гребня выстроились десятиметровые «жандармы»; мы сидели между двумя из них.
Вдалеке за восточным ледником и лабиринтом невысоких гор вздымались к небу снежные вершины. Одна напоминала правильный конус.
– Высота «5953». Туда мы пойдем после Мир Самира, если останется время.
Кругом все было таких исполинских размеров, что я чувствовал себя пигмеем.
– Так я и думал, – продолжал Хью, глядя на отрог. – В тот раз мы с Дрезеном пришли к тому же выводу: это нам не под силу.
Я с трудом подавил жгучее желание спросить Хью, стоило ли забираться так далеко, чтобы удостовериться в том, что он и без того знал. Однако место было не подходящим для иронии, к тому же вид великолепный.
– Хотелось бы посмотреть его южные склоны, – Хью показал на восточный гребень. – Если отсюда не получится, можно попытаться с той стороны. Там меньше снега.
– Зато больше скал.
– Туда всего три дня хода. А нам все равно по пути.
Началось отступление. Я шел последним. Облегчение, которое я испытал, узнав, что мы не пойдем дальше, а также уверенность, что бергшрунд не глубже полутора метров, породили беззаботное настроение, которое физиологи называют «эйфорией» (Бурное возбуждение в горах, нередко сменяется упадком сил); состояние, отнюдь не совместимое с ответственностью предстоящего спуска. Здесь резвиться не полагалось. Снег был твердый, как лед, а из нас никто не знал, как зарубиться ледорубом, если сорвешься.
Все шло хорошо, пока я страховал Абдула Гхияза. Он спускался чрезвычайно осмотрительно; врожденное чувство подсказывало ему, как действовать в подобной обстановке, и он сразу приноровился к непривычному снаряжению. Затем настала моя очередь, и тут-то мне ударило в голову. Я дважды цеплялся кошками за штанины и, радостно фыркая, приземлялся на «пятую точку». Мое счастье, что оба раза это было на участках с глубоким и рыхлым снегом!.

В конце концов Абдул окликнул Хью. Тот немедленно остановился.
– Он говорит, что ты нас угробишь! – крикнул мне Хью. – Одурел, что ли?
– Самое опасное позади.
– Начхал я на то, что позади. Смотри под ноги.
Я угомонился.
Мы все заметно устали. Путь через ледник был подлинным испытанием. Очки запотели, и мы еле-еле шли. Поле зрения неуклонно сужалось, и под конец я видел только веревку между мной и Абдулом и лед под ногами. Во льду попадались странные дыры, до полутора сантиметров в поперечнике и глубиной около двадцати сантиметров. Будто их провертели коловоротом. На дне углублений лежали земля или камешки. Ледник таял полным ходом, и под нами звонко пели незримые ручьи. А когда мы достигли кромки, то увидели могучий поток – хоть мельницу ставь.
В половине второго мы пришли в лагерь. К этому времени приподнятое настроение начисто улетучилось, как сон, и теперь мы замечали только недочеты места, избранного нами для «лагеря 1». Солнце стояло высоко, и кругом не было ни клочка тени. В палатке – сущая баня. Она не была рассчитана на подобную погоду: ее конструировали для завершающего штурма. Палатка для марша, оснащенная всеми удобствами, о которых может только мечтать путешественник – вентиляторы, сетки от мух, высокие стойки, – не нашла себе применения. Нет, это была отличная палатка, но когда мы на пробу установили ее в саду в Кабуле, то убедились, что брать ее с собой – значит тратить большую часть суток на свертывание и развертывание лагеря.
Мы махнули рукой на палатку, укрепили на ледорубах спальные мешки и устроились в их скудной тени. Наших сил хватило лишь на то, чтобы лежа пить чай и грызть мятные пряники. Хью позеленел.
– Мало мне живота, так еще, голова раскалывается, – сказал он.
– Из твоей головы хоть кровь не идет. – Я как раз перебинтовывал ноги; эта процедура повторялась два раза в день и с каждым разом становилась все менее приятной: хватит ли бинтов до конца путешествия?

– А мой понос не хуже твоего, – добавил я.
Абдул Гхияз сообщил, что решил начисто отказаться от восхождений.
– У меня тоже головная боль, – сказал он. – И кроме того, – большая семья.
Я горячо сочувствовал ему. В моей голове все утро роились сходные мысли.
Полное отсутствие каких-либо намеков на уют и мрачная беседа, слушая которую можно было принять нас за трех престарелых ипохондриков, совершенно отбили у меня охоту спать. Отдохнув, я до самого вечера бродил по плато, отшагал не один километр, даже поднялся снова к верхнему озеру и прилег возле него, чуть не поддавшись искушению напиться. Возле берега в воде торчали ребристые камни. За ними в льдисто-зеленой толще плавали необычные рыбы – словно коричневые палочки с меховым воротником.
Помимо вездесущих примул, я нашел золотистые ранункулы и потенциллы, голубые непеты, а также розовый и желтый рододендрон. Жужжали пчелы, порхали маленькие бабочки цвета слоновой кости, с серыми пятнышками. В небе уныло кричали альпийские галки. Носились стаи небольших пестрых птиц, напоминающих дрозда, а возле зубчатых скал по соседству с «сыном» Мир Самира кружил одинокий орел.

Около семи часов солнце ушло за край плато, и Мир Самир окутался облаками. Мы хорошо пообедали: съели суп, шоколад, варенье, выпили кофе – и втиснулись в палатку. Она была так мала, что Абдул Гхиязу пришлось спать на «улице». В арктическом спальном мешке, который делал его похожим на куколку фантастического насекомого, он устроился не хуже, а даже лучше нас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16