В одном случае Шпенг-
лер произвольно выхватил подходящие для его схемы второстепенные факты,
опустив существенное и главное, в другом - явно извратил историческую
перспективу, дал насильственное толкование; здесь он связал воедино су-
щественно разнородное, там, наоборот, разделил целой пропастью то, что в
основе своей едино. Словом, от мастерски нарисованной портретной галле-
реи остаются обрывки и лоскутки, измятые и жалкие, с поблекшими, поли-
нявшими красками.
Но если это так, то в чем же притягательная сила Шпенглера? Каким об-
разом он мог оказать такое гипнотизирующее влияние на молодые умы? Неу-
жели одним только мастерством изложения? И с другой стороны, те две ли-
нии, по которым ведется одинаково уничтожающая критика Шпенглера, как
будто бы не совместимы между собой. В самом деле, если Шпенглер совер-
шенно не оригинален, если он только плагиатор ценных открытий, сделанных
другими учеными, то, казалось бы, в книге его именно поэтому не должно
быть места для особенно грубых извращений и ошибок, и в конце концов
ему, как талантливому популяризатору, надо быть лишь благодарным за то,
что он сделал достоянием широкой публики идеи, до сих пор доступные лишь
специалистам. Если же Шпенглер извратил историю, насильственно втиснув
ее в свои предвзятые схемы, то, повидимому, ему нельзя отказать в из-
вестной оригинальности, в авторском праве хотя бы на эти предвзятые схе-
мы.
Германские критики Шпенглера выходят из этого противоречия таким об-
разом: по их мнению, грех дилетанта Шпенглера состоит в слишком смелом,
слишком последовательном, слишком одностороннем и крайнем осуществлении
тех плодотворных концепций и методов, которые он заимствовал у солидных
ученых. "Впрочем, одно здесь, ново - пишет, например, Людвиг Курциус о
шпенглеровской морфологии античной, магической и фаустовской культуры, -
с такой смелостью (somutig), с такой последовательностью, с таким всеох-
ватывающим размахом никто еще не делал до сих пор попытки дать образ
этих трех мировых культур".
Боязнь последовательности и смелости всегда подозрительна. Когда не-
научной "крайностью" или "односторонностью" объявляется не упрощение той
или другой концепции, не суздальски убогое ее понимание, а те последние
выводы, которые вытекают из ее внутреннего развития, то можно с большой
уверенностью предположить наличность некоторого могущественного практи-
ческого интереса, мешающего продумать или прочувствовать до конца данное
теоретическое построение. В данном случае так именно и обстоит дело.
Шпенглер констатирует закат западно-европейской культуры, ее омертвение,
распад ее некогда великого и мощного стиля. Высшим пунктом ее развития,
а вместе с тем и началом нисходящего движения является, по Шпенглеру,
век Гете: Кант - завершитель западной философии, ее Аристотель; послед-
ний великий музыкант - Бетховен; западная живопись исчерпала свои твор-
ческие силы еще гораздо раньше, достигнув своей вершины в Рембранде.
Можно, конечно, внести целый ряд отдельных хронологических поправок в
этот диагноз, относящий весь XIX век к периоду упадка. Можно, например,
с полным правом утверждать, что послекантовский идеализм (Фихте, Шел-
линг, Гегель) представляет эпоху самого подлинного цветения германской
философской мысли. Но едва ли можно серьезно оспаривать тот бьющий в
глаза факт, что германская философия последнего полустолетия, несмотря
на значительное количество острых и талантливых мыслителей, носит на се-
бе явные признаки эпигонства и схоластического окоченения. Пусть эпоха
упадка началась не в первом, а в седьмом десятилетии прошлого столетия.
Эта незначительная отсрочка не вносит существенного изменения в общую
историческую перспективу. Несомненно, во всяком случае, что в наши дни
"закат Европы" обрисовался с полной отчетливостью. Катастрофа военного и
послевоенного времени с ее ужасающим духовным одичанием и материальным
распадом настолько очевидно подготовлена всей историей последних пятиде-
сяти лет, что ее приходится принять как неотвратимую, предрешенную внут-
ренним развитием Европы "судьбу", и было бы величайшим легкомыслием ви-
деть в ней какое-то несчастное стечение обстоятельств, своего рода сти-
хийное бедствие, последствия которого современное человечество может
стряхнуть с себя без глубокого внутреннего переворота, равносильного ги-
бели одной культуры и зарождению на ее место другой.
Примириться с такой перспективой в силах лишь тот, кто чувствует,
или, по крайней мере, предчувствует, прозябание зародышей этой грядущей
культуры с новой ориентацией человека в мире, с новым строем души, с но-
вым укладом материальной жизни. А раз этого нет, то перед лицом столь
явственных признаков омертвения современного общества приходится искать
спасения в теории, принципиально отрицающей самую возможность культурной
смерти. Такой теорией-утешительницей и является оспариваемая Шпенглером
старая концепция всемирной истории, как прямолинейного развития, где
каждая предшествующая эпоха служит ступенью для последующей, где нет
места трагическим провалам, катастрофам, гибели культурных организмов, а
случаются лишь порой временные недомогания, приостановка роста, после
которых благодетельная "эволюция" снова вступает в свои права, снова на-
чинает вести исцеленное человечество со ступеньки на ступеньку, все впе-
ред и выше.
Правда, во всей своей чистоте и наивности эта теория была приемлема
лишь в героические периоды буржуазной истории, например, в эпоху "прос-
ветительства", когда духовные вожди современного общества искренно
чувствовали себя венцом и украшением всемирной истории.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29