.. Поэтому чтение Фета укрепляет и освежает душу" {Страхов, с. XLIV-XLVII). Приведенная характеристика взята из статьи 1889 года "Юбилей поэзии Фета"; и хотя критик в ней вполне искренно высказал свое мнение о "несравненном поэте", каким он считал Фета, однако безоговорочно-хвалебный и даже восторженный тон этой статьи был лишь данью "юбилейному жанру" и совсем не отражал действительного, весьма сложного отношения Страхова к Фету, в котором он видел "несравненного поэта, никуда не годного по образу мыслей, и очень недурного человека" {"Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым. 1870-1894. СПб., 1914, с. 443. - В дальнейшем извлечения из писем Страхова к Толстому даются по тексту этого издания.}. После появления в печати статьи "Юбилей поэзии Фета" Страхов писал Толстому 13 апреля 1889 года: "Своею статейкою о Фете я очень доволен, и меня не мало огорчило, что и Фет не особенно меня благодарил, и Софья Андреевна, которая, в сущности, заставила меня понатужиться, ничем не заявила, что она довольна и прощает мне мои нападки на Фета. Но больше этого я ничего не мог сделать, и - поверите ли моему самолюбию? - я думал, что моя статейка обрадует Фета не меньше, чем камергерство". Судя по всему, звание камергера (пожалованное поэту в связи с его юбилеем) обрадовало Фета больше, чем статья Страхова, почему последний и писал Толстому в том же письме: "... я Вам нажалуюсь на Фета, который так испортил себя в моих глазах..." Однако причины критического отношения Страхова к Фету были гораздо глубже, чем недовольство его камергерством; равно как и история отношений поэта и критика была не ровной, а имела свои драматические повороты. После пятилетнего периода взаимной симпатии и близкого общения появились первые нотки недовольства; 6 августа 1881 года Страхов писал С. Толстой из Воробьевки: "Равнодушно смотрю я на пышную Воробьевку; как будто я вижу ее на картине, а не живу в ней. Боюсь, что Афанасий Афанасьевич, встретивший меня с такою радостью, разочаровался во мне, с утра до вечера испытывая мое скучное настроение..." В этом же письме слегка приоткрывается причина нового настроения Страхова: "В Воробьевке все по-старому, и Афанасий Афанасьевич - тот же и то же и так же говорит. <...> Все как-то смешно обесцветилось в моих глазах, и поделом - не живи праздным, ничему не преданным, никому не жертвующим человеком. Если будете бранить меня, то припомните, прошу Вас, что я сам себя браню несравненно больше". Страхов находился в состоянии глубокого недовольства собой, поисков нового нравственного оправдания своей жизни, что с особой силой влекло его к Толстому (переживавшему такой же кризис) и отталкивало от Фета, который не хотел знать никакой "переоценки ценностей".
Однако отношения Фета и Страхова продолжались: поэт неизменно обсуждал со своим "литературным советником" новые стихи и писал ему длинные письма на философские темы: но на фетовском горизонте появилась в это время новая фигура - поэта и философа Владимира Соловьева, который приобретал все большее значение в жизни Фета. Именно из-за Соловьева отношения Страхова и Фета едва не кончились разрывом в 1887 году: вышедшую в этом году страховскую книжку "О вечных истинах" Соловьев назвал "лживой и лукавой", и Фет в письме к Страхову, по существу, согласился с этой оценкой.
Страхов не порвал своих отношений с Фетом; однако его критическое отношение к хозяину Воробьевки все нарастало - пока не достигло кульминации в 1889-1890 годах, сразу после юбилея поэта. Существо позиции Страхова вполне определенно высказано в двух письмах к Толстому, которые заслуживают того, чтобы быть процитированными. 21 июня 1889 года критик писал из Петербурга в Ясную Поляну: "Если, однако, сравнить знаменитую эпоху сороковых годов, остатки которой мы видим в Григоровиче, Фете, Полонском, с нынешним временем, то как не сказать, что мы с тех пор много выросли и поумнели. Нигилизм и анархизм - ведь это очень серьезные явления в сравнении с тою болтовнёю, которая составляет верх человеческого достоинства для Григоровичей и Фетов. И вся эта борьба, все мучительное брожение умов разрешилось и завершается Вашею проповедью, призывом к духовному и телесному исправлению..." Летом 1890 года Страхов из Ясной Поляны попал в Воробьевку и писал Толстому 24 июля: "Сейчас был у меня предлинный разговор с Фетом, и мне яснее прежнего стала удивительная уродливость его умственного настроения. Ну, можно ли дожить до старости с этим исповеданием эгоизма, дворянства, распутства, стихотворства и всякого язычества! А посмотрите, как он верно держится за известные стороны древних, Гете, Шопенгауэра. В сущности, он всеми силами старается оправдать себя, то есть ту жизнь, которую вел и до сих пор ведет. <...> В разговоре мне стало также ясно, почему он пишет всё любовные стихотворения. Он их придумывает по ночам, во время бессонницы или во сне. Его жизнь проходит перед ним, и в ней самым важным и сладким оказываются заигрывания с женщинами. Он их и воспевает".
Фет до конца жизни продолжает писать письма, по его выражению, "елейному Страхову", а тот жалуется Толстому на "умственное уродство" Фета и называет его письма "бесстыдными". Что касается поэзии, то главным "литературным советником" Фета в это время становится В. Соловьев, которому поэт и доверяет работу по подготовке своего итогового сборника; и этот факт выразительно характеризует степень отчуждения Фета и Страхова последних лет жизни поэта. Нельзя, однако, не упомянуть еще одного документа - который играет роль финала в истории отношений Страхова и Фета. Это письмо Страхова к С. Толстой, написанное вскоре после смерти поэта -28 ноября 1892 года:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94