Что же вы делали еще?
- Читали. Он прекрасно читал, приносил книги…
- Какие же книги?
- Я теперь забыла…
- Что же дальше, кузина?
- Потом, когда мне было шестнадцать лет, мне дали особые комнаты и поселили со мной ma tante Анну Васильевну, а мисс Дредсон уехала в Англию. Я занималась музыкой, и мне оставили французского профессора и учителя по-русски, потому что тогда в свете заговорили, что надо знать по-русски почти так же хорошо, как по-французски…
- M-r Ельнин был очень… очень… мил, хорош и… comme il faut?… - спросил Райский.
- Oui, il etait tout-a-fait bien, - сказала, покраснев немного, Беловодова, - я привыкла к нему… и когда он манкировал, мне было досадно, а однажды он заболел и недели три не приходил…
- Вы были в отчаянии? - перебил Райский, - плакали, не спали ночей и молились за него? Да? Вам было…
- Мне было жаль его, - и я даже просила папа послать узнать о его здоровье…
- Даже! Ну, что ж папа?
- Сам съездил, нашел его convalescent и привез к нам обедать. Maman сначала было рассердилась и начала сцену с папа, но Ельнин был так приличен, скромен, что и она пригласила его на наши soirees musicales и dansantes. Он был хорошо воспитан, играл на скрипке…
- Что же дальше? - с нетерпением спросил Райский.
- Когда папа привез его в первый раз после болезни, он был бледен, молчалив… глаза такие томные… Мне стало очень жаль его, и я спросила за столом, чем он был болен?.. Он взглянул на меня с благодарностью, почти нежно… Но maman после обеда отвела меня в сторону и сказала, что это ни на что не похоже - девице спрашивать о здоровье постороннего молодого человека, еще учителя, и «и бог знает, кто он такой!» - прибавила она. Мне стало стыдно, я ушла и плакала в своей комнате, потом уж никогда ни о чем его не спрашивала…
- Дело! - иронически заметил Райский, - чуть было с Олимпа спустились одной ногой к людям - и досталось.
- Не перебивайте меня: я забуду, - сказала она. - Ельнин продолжал читать со мной, заставлял и меня сочинять, но maman велела больше сочинять по-французски.
- Что ж Ельнин, все читал?
- Да, читал и аккомпанировал мне на скрипке: он был странен, иногда задумается и молчит полчаса, так что вздрогнет, когда я назову его по имени, смотрит на меня очень странно… как иногда вы смотрите, или сядет так близко, что испугает меня. Но мне не было… досадно на него… Я привыкла к этим странностям; он раз положил свою руку на мою: мне было очень неловко. Но он не замечал сам, что делает, - и я не отняла руки. Даже однажды… когда он не пришел на музыку, на другой день я встретила его очень холодно…
- Браво! а предки ничего?
- Смейтесь, coisin, оно в самом деле смешно…
- Я радуюсь, кузена, а не смеюсь: не правда ли, вы жили тогда, были счастливы, веселы, - не так, как после, как теперь?..
- Да, правда: мне, как глупой девочке, было весело смотреть, как он вдруг робел, боялся взглянуть на меня, а иногда, напротив, долго глядел, - иногда даже побледнеет. Может быть, я немного кокетничала с ним, по-детски, конечно, от скуки… У нас было иногда… очень скучно! Но он был, кажется, очень добр и несчастлив: у него не было родных никого. Я принимала большое участие в нем, и мне было с ним весело, это правда. Зато как я дорого заплатила за эту глупость!..
- Ах, скорее! - сказал Райский, - жду драмы.
- В день моих именин у нас был прием, меня уже вывозили. Я разучивала сонату Бетховена, ту, которою он восхищался и которую вы тоже любите…
- Так вот откуда совершенство, с которым вы играете ее… Дальше, кузина: это интересно!
- В свете уж обо мне тогда знали, что я люблю музыку, говорили, что я буду первоклассная артистка. Прежде maman хотела взять Гензельта, но, услыхавши это, отдумала.
- Мудрость предков говорит, что неприлично артисткой быть! - заметил Райский.
- Я ждала этого вечера с нетерпением, - продолжала Софья, - потому что Ельнин не знал, что я разучиваю ее для…
Беловодова остановилась в смущении.
- Понимаю! - подсказал Райский.
- Все собрались, тут пели, играли другие, а его нет; maman два раза спрашивала, что ж я, сыграю ли сонату? Я отговаривалась, как могла, наконец она приказала играть: j'avais le coeur gros - и села за фортепиано. Я думаю, я была бледна; но только я сыграла интродукцию, как вижу в зеркале - Ельнин стоит сзади меня… Мне потом сказали, что будто я вспыхнула: я думаю, это неправда, - стыдливо прибавила она. - Я просто рада была, потому что он понимал музыку…
- Кузина! говорите сами, не заставляйте говорить предков.
- Я играла, играла…
- С одушевлением, горячо, со страстью… - подсказывал он.
- Я думаю - да, потому что сначала все слушали молча, никто не говорил банальных похвал: «Charmant, bravo», а когда кончила - все закричали в один голос, окружили меня… Но я не обратила на это внимания, не слыхала поздравлений: я обернулась, только лишь кончила, к нему… Он протянул мне руку, и я…
Софья остановилась в смущении…
- Ну, вы бросились к нему…
- Уж и бросилась! Нет, я протянула ему тоже руку, и он… пожал ее! и кажется, мы оба покраснели…
- Только?
- Я скоро опомнилась и стала отвечать на поздравления, на приветствия, хотела подойти к maman, но взглянула на нее, и… мне страшно стало: подошла к теткам, но обе они сказали что-то вскользь и отошли. Ельнин из угла следил за мной такими глазами, что я ушла в другую комнату. Maman, не простясь, ушла после гостей к себе. Надежда Васильевна, прощаясь, покачала головой, а у Анны Васильевны на глазах были слезы…
- Помешательства бывают разные, - заметил Райский, - эти все рехнулись на приличии… Ну, что же наутро?
- Наутро, - продолжала Софья со вздохом, - я ждала, пока позовут меня к maman, но меня долго не звали. Наконец за мной пришла ma tante, Надежда Васильевна, и сухо сказала, чтобы я шла к maman.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38