– Собирайся, Диего.
Вдвоем с Виртом они надели скафандры и вышли из танка. На приборной панели вспыхнули зеленые огни индикаторов присутствия – заработали индивидуальные радиомаяки. В лучах прожекторов две фигуры превратились в осколки ослепительного жидкого огня – пленки скафандров отражали почти все виды радиаций, в том числе и свет. Они вышли из освещенной полосы и исчезли. Голос Диего прозвучал, казалось, совсем рядом:
– На быстролете до цели можно дойти за десять минут. Может, я рискну?
Ответа Сташевского они не услышали, но Молчанов усмехнулся довольно красноречиво. Теперь-то Грехов тоже многое знал о Тартаре, в том числе и то, как погибли экипаж «Спира» и люди «Могиканина». Летательные аппараты преследовались паутинами с особой настойчивостью, именно поэтому их спасательный рейд начался на тяжелом танке-лаборатории, рассчитанном на эксплуатацию в атмосферах гигантских планет-полусолнц типа Юпитера. Ну, а дальнейшее уже зависело от них, от «запаса надежности человеческого элемента», так как техника Земли большего, чем они располагали, дать не могла…
Молчанов включил свой инфор и принялся прослушивать записи, беспокойно поглядывая на ясную зелень индикаторов присутствия. Грехов сначала тоже прислушивался, потом перестал. На вершине горста что-то происходило. Словно там во мраке зашевелился неведомый зверь и приготовился к прыжку.
– Диего! – на всякий случай позвал Грехов. – Святослав!
Динамики молчали. Индикаторы налились желтизной – признак кратковременных перерывов связи.
– Что случилось? – тревожно спросил Молчанов, но тут и сам заметил неладное. «Зверь» продолжал ворочаться, темнота в том месте отступила, поредела, и в этом светлом пятне засверкали яркие звездочки, которые собирались в большой шар, напоминающий шаровую молнию.
– Гравистрелок! – закричал Молчанов и прыгнул к вогнутому зеркалу наводки тиамата.
Он не успел на секунду, может быть, на полсекунды. На скалах зашипело, и Грехов кубарем покатился к противоположной стене кабины: по танку, вернее, по его защитному полю словно ударили гигантским молотом, и он отпрыгнул назад, загудел, завибрировал на амортизаторах. Грехов еще только поднимался, цепляясь за стенку, как ударило второй раз. Он очень удачно ткнулся носом во что-то твердое и на некоторое время потерял способность соображать.
Молчанов все же дотянулся до пускателя тиамата, Грехов понял это по тому, что у него сначала заныли зубы, а потом внешние динамики донесли скрежещущий вопль потревоженной атмосферы. Пока он протирал заслезившиеся глаза, все было кончено. Верещал счетчик радиации, половину горста как языком слизнуло, а у его основания корчилась помятая, но уцелевшая (!) паутина, потерявшая весь свой режущий блеск.
– Удачное начало, – легкомысленно произнес Грехов, вытирая с разбитых губ кровь.
Молчанов сдавленно пробормотал что-то и, свирепо помассировав горло, указал в сторону. Грехов увидел далекие светляки фонарей, выписывающие при движении замысловатые траектории. Это возвращались ничего не подозревающие разведчики. Неужели они не слышали вопля тиамата?! Вирт что-то тихо говорил, Сташевский молчал. Они медленно спустились по склону застывшей лавовой волны, разрезая мрак шпагами света, вышли на освещенное пространство, и тут Сташевский заметил исчезновение вершины горста, метавшуюся «в агонии» паутину, да и дым еще не рассеялся полностью, и радиация не спала. Он замер на миг, потом толкнул Диего, и они бросились к машине, сразу поняв, в чем дело.
В кабине Сташевский окинул рассеянным взглядом растерзанную физиономию Грехова и, будто ничего не произошло, сел в кресло. Вошел невозмутимый Диего Вирт, прищурился на «раненого» и, сказав: «Герой», – сел рядом с командиром.
– Гравистрелок, – произнес вдруг Молчанов таким извиняющимся тоном, что Грехов вытаращил глаза. – Простите меня, Святослав! Я обязан был предупредить, простите.
На него было жалко смотреть, и Грехов почувствовал к нему если не расположение, то во всяком случае уважение. Наверное, это действительно мужественный человек.
– А-а… – сказал в ответ Сташевский безмятежно. – Сам виноват – обязан был помнить.
Он повернулся к аппаратуре связи и вызвал Станцию.
Долгое время, пока ориентаст прощупывал небо, видеом связи лишь мерцал тусклой голубизной, потрескивали динамики приемного устройства, да пощелкивал автомат помех, пробуя разные частоты. Наконец видеом мигнул, разгорелся, и в нем постепенно проявилось такое знакомое Грехову усталое лицо с чуть вздернутым носиком и умоляющими глазами. Он замер.
«Полина! Полина… Любовь моя и жизнь моя… и боль моя… Я сильный человек и ко многому привык в этом щедром на сюрпризы мире, но я слабею, если тень отчуждения – иногда кажущегося – появляется в твоих глазах, былая уверенность покидает меня, как кровь израненное тело… Человек жив человеком, и пусть кто-нибудь докажет мне обратное. Я жив Сташевским, жив Виртом, всеми друзьями своими, но больше всего я жив тобой… Мы так и не поговорили на Станции, хотя Диего сделал все, чтобы мы встретились. Это, конечно же, он постарался, чтобы ты оказалась здесь, у Тартара. Не без ведома Сташевского, конечно. Хитрые и добрые друзья мои, вам не понять, наверное, что для Полины я только что воскрес. А до этого был год одиночества, год моей смерти, мнимой – для меня, настоящей – для нее…»
Диего покосился на окаменевшего Грехова и сказал:
– Привет связистам. Что нового, Полиночка?
Губы Полины зашевелились, но звука не было. Видеом подернулся рябью помех, очистился, и вместо женского в него вплыло лицо Кротаса, с неправильными мелкими чертами, не слишком приветливое, с острым взглядом льдистых глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29