В итоге прошлой, самой мучительной для Японии войны, в которой священная императорская армия впервые за всю историю своего оружия потерпела жесточайшее поражение, японцы вобрали в себя и новый опыт – достаточно величественный, достаточно трагичный.
Мысли Охара сэнсэй напомнили мне выступление в печати Кэндзюро Янагида, известного японского ученого, философа, который долгие годы был философом-идеалистом и в 1950 году публично порвал с философским идеализмом, перейдя на позиции марксистского материализма. На своем горьком историческом опыте, заявил Янагида, японский народ понял, насколько варварски враждебно культуре империалистическое государство. Отрицание культуры у нас становилось все более явным, по мере того как наращивались вооружения и усиливалось господство военщины над политикой. Наука, мораль, искусство… Все это или начисто отрицали, или уродовали. Могла ли научная мысль развиваться в стране, объявленной «божественной», со своим «живым богом» – императором, в стране, где государственной властью запрещалось пользоваться юлианским календарем, а официальная пропаганда внедряла ложь о самостоятельном летосчислении Японии, якобы берущем свое начало две тысячи шестьсот лет назад. Милитаристы усиленно насаждали так называемый «японский дух», иначе говоря – эгоистический и грубый буржуазный шовинизм. В философском плане этими словами прикрывался субъективно-идеалистический спиритуализм, полностью игнорирующий научное понимание мира. В то время было опасно пользоваться словом «сякай», ибо за ним могло последовать и другое – «сюги», а от этого сочетания наливались кровью глаза военщины. Людям пришлось отказаться от слова «правда», не говоря уже о других словах: «свобода», «равенство», «демократия», «человеческое достоинство». Люди опасались друг друга, боялись быть искренними.
В этом обществе, подчеркивал Янагида, мораль сводилась к тому, чтобы, пресмыкаясь перед властью, размахивать государственным флагом и кричать: «Да здравствует император!» Даже мысль о том, что народ вправе сам распоряжаться своей судьбой, считалась тягчайшим преступлением.
Музыкой назывались тогда только дикие военные песни вроде «Спасибо тебе, солдат» и т. д. Нельзя было создать ни одного произведения литературы, живописи, театра или кино, которое имело бы художественную ценность. С этой точки зрения история милитаристской Японии была историей средневекового варварства.
– Японцы вобрали в себя опыт, – замечаю я в связи с высказыванием Охара сэнсэй, – не только опыт в поражении японского оружия, но и в нелегком сражении с черными силами милитаризма, царившего в Японии, феодальной инквизицией, самурайским фанатизмом, возведенным в социальную доблесть! Здесь мы встречаемся не только с общими закономерностями борьбы за существование и исторического движения. Перед нами многосложный механизм действия социологических законов в конкретных условиях, где активно выступает и субъективный фактор – деятельность людей в историческом процессе, борьба сил в обществе. И разве мы не являемся теперь свидетелями глубокого конфликта между идеалами революционных перемен и феодальными пережитками, столь укоренившимися в сознании многих японцев; конфликта между великими демократическими целями и полицейскими репрессиями, между лозунгами и свирепостью реакции?
– Со дэс нэ… Разумеется, своеобразные исторические закономерности во многом раскрываются при анализе взаимодействия естественных, материальных и идеологических процессов в общественной жизни японцев, как и других народов. Было время успехов и многосложных испытаний для Японии, когда она осознавала себя несокрушимой мировой державой, не допускавшей сомнения в том, что ей предначертано самой волей небес занимать ведущее место в мире. Неблаговидна также роль великодержавной авантюристической дипломатии, которая стремилась замаскировать неудачи во внешней политике. Японский генералитет и тайная дипломатия употребляли в свое благо расположение императора и его окружения. В своей необузданной националистической гордости они с недоверием и ненавистью смотрели на носителей просвещения, прогресса, культуры. Все это усиливало и без того жестокий внутриполитический деспотизм: «Нет света без тени. Крива ветка – крива и тень». И глубоко прискорбно сознание того, что японцы – единственный народ, испытавший на себе атомный кошмар. Только не все понимают, что безвинных жертв чужестранного людоедства мы никогда не сможем забыть, не сможем простить американского варварства… В сознании каждого японца глубоко затаен всеобщий гнев, чувство священной мести… И час справедливого возмездия неотвратимо настанет, сколько бы японцам ни понадобилось испытывать свое терпение… Добродетели долготерпения, смирения, покорности, свойственные японскому национальному характеру, потеряли бы для нас всякий смысл, если бы забвению был предан беспрецедентный вандализм цивилизованных каннибалов. Отмщение за мертвых в Японии искони было долгом и честью живых…
Огненный столб
На миг наступило молчание. Спокойное, без тени эмоциональности, как застывшая маска, лицо Охара внезапно приобрело черты драматизма, обнаружило глубоко скрытое волнение. Дрогнул, казалось, японский культ сдержанного смирения.
– И можно ли примириться с тем, что даже уцелевшие сотни тысяч японцев до сих пор, спустя почти двадцать лет после облучения в Хиросиме и Нагасаки, медленно умирают в мучениях и роковом бессилии от отравления радиоактивностью? Неужели возможно забыть то, что после взрыва атомных бомб в Хиросиме и Нагасаки среди американцев воцарилось счастливое ликование?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148