У Христиана исключительно певучий звук. Бах учил его не отрывать палец от клавиши, а скользить по ней пальцем, загибая его к ладони. Так вырабатываются «поющие пальцы».
– Он очень усердный, – говорит Бах.
– Ты же знаешь, – отвечает Анна-Магдалина, и по ее голосу можно догадаться, что она улыбается счастливой улыбкой, – его не оторвешь от занятий.
Это только наполовину правда. Христиан любит заниматься, но он задерживается у клавесина потому, что ему не хочется заходить в полутемную комнату к отцу. Бах не раз слыхал, как Анна-Магдалина уговаривала Христиана. Он не то, что старшие сыновья. Вильгельм-Фридеман, бывало…
Но все-таки и Христиан зайдет ненадолго, усядется, не слишком близко, и спросит:
– Ну, как я играл, отец?
– Очень хорошо. Может быть, ты повторишь свой урок у меня?
– О, с удовольствием!
Еще бы! Только не сидеть тут, рядом, и не вести беседу.
– К тебе скоро должны прийти, – говорит Христиан, кончив пьесу.
– Да, я жду Альтниколя.
– А Юлиана?
– Ну, она занята. У нее хозяйство. Разговор прекращается. Бах просит:
– Расскажи что-нибудь.
– Я боюсь, ты устанешь, – отвечает Иоганн-Христиан. Должно быть, у него немного испуганный вид.
– Ну, тогда иди: мне и в самом деле спать хочется… Потом приходит Христоф Альтниколь, муж дочери Юлианы. Это молодой человек, аккуратный до пунктуальности. Бах не может причислить его к самым талантливым ученикам, но к самым добросовестным. И потом он образован. И предан ему беспредельно. Юлиана сказала однажды со смешком:
– Ты знаешь, почему он на мне женился? Потому, что я твоя дочь.
– А ты почему за него пошла?
– По той же причине. Мне понравилась его преданность тебе.
Насмешница! Конечно, это не так: Юлиана не из тех, кто приносит даже маленькие жертвы. Странно! Дочь Магдалины, она скорее напоминает бойкую Марию-Барбару: за словом в карман не лезет. Зато Кетхен, старшая, нравом похожа на свою мачеху, недаром они дружны. Кетхен – кроткая молчальница, но человек большой воли. Без нее грустно. С тех пор как она овдовела в Дюссельдорфе, она решила там остаться, верная памяти мужа.
Бах принимается диктовать свой объемистый сборник: четырнадцать фуг и четыре канона – все на одну тему. Он называет это «Искусство фуги». Еще бы не искусство: восемнадцать звуковых картин на один сюжет. И в каждой несколько перевоплощений темы.
Сегодня он диктует медленнее, чем всегда.
– Как необычно это проведение! – говорит Христоф. – В среднем голосе скрыто и в то же время так полно заявляет о себе!
– Видишь ли: голос в музыкальном сочинении – это все равно, что речь человека. Не прерывай его, пока не выскажется, но и не давай слова, если нечего сказать.
– А подголоски! Как вольно они разбегаются здесь!
– Да, подголоскам я дал простор.
Бах снова повторяет интермедию. Он доволен. И вдруг он спрашивает:
– Не кажется ли тебе, друг мой, что все это напрасный труд?
– Боже упаси! – отвечает Христоф?-Как вы можете думать!
– Нет, в самом деле! Все эти темы в увеличении, в уменьшении, в обратном и противоположном движении, двойные и тройные фуги – как это возмутило бы Телемана. Он сказал бы: это не музыка, а математика! Правильно, но холодно, как лед. Приятно для глаз, но мертво для слуха.
Но Телеман и сам немного глуховат – в переносном смысле, конечно.
– Если бы когда-нибудь появился великий музыкант и сыграл бы это так, как я теперь слышу, – говорит Христоф, – все были бы очарованы.
– Ты думаешь? Что ж? Благодарю тебя, мой мальчик!
Бах играет на клавесине, а Христоф записывает.
– Великое дело – осязание, не правда ли?
– О да! Оно помогает слуху, а иногда и заменяет его!
Бах не совсем согласен с этим.
Во время работы он почти забывает о своей слепоте.
К обеду приходит Юлиана, веселая, как всегда.
– Из всей нашей семьи мне одной чужда музыка, – говорит она, – нет на мне этого благословения.
– Может быть, это скорее проклятие, дитя мое?
– Ты хочешь сказать: «Не завидуй нам, музыкантам,– счастье так обременительно!»
– Стало быть, ты считаешь меня счастливым?
– А ты сам как думаешь?
Вечером, после долгого забытья, он приходит в себя, и ему кажется, что он смутно различает предметы. Но это только свет лампы, которую внесла Магдалина.
– Представь, я не помню, куда девались несколько часов после обеда, я потерял их.
– Ты заснул, – неуверенно отвечает Анна-Магдалина,– мы не хотели мешать тебе.
– Бедная подруга! Нелегко тебе пришлось!
– Ну и что же?
– Значит, ты не была счастлива!
– Что же тогда счастье?
Она подходит к клавесину и начинает тихо наигрывать. Он слушает, потом говорит:
– Он неизбежен, этот вечный мрак!
– Ты говоришь о своем состоянии? – спрашивает она почти спокойно.
– Добрая душа! Ты не произносишь слово «слепота». Нет, я говорю о другом мраке. О мраке забвения, который покроет мое имя.
– Ты первый раз говоришь об этом, – со страхом замечает она.
– Я надеюсь, что Христоф сохранит мои записи,– говорит он немного погодя.
Он больше надеется на Альтниколя, чем на родных сыновей.
– Если хочешь, спой мне «Лейтесь слезы»…
Это ария из «Страстей по Матфею». Они были задуманы более двадцати лет назад…
Тайная вечеря. Ночь длится среди друзей, которых считаешь близкими. Но утро недалеко. И, прежде чем трижды пропоет петух, лучший друг предаст друга…
А потом шествие на казнь среди враждебной толпы.
Слышатся восклицания, ропот, гомон. Одних увлекало любопытство, других сострадание, третьих злорадство, ненависть За что? Почему вы преследуете меня? Что я вам сделал?
Анна-Магдалина останавливается.
– Что с тобой, друг мой?
– Нет, продолжай, я вспоминаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57