Говорили также, что эти парни наряду с буйными и бессмысленными поступками совершают добрые и гуманные: будто бы они однажды погасили на площади костер, на котором должны были сжечь «ведьму», а самое «ведьму» спасли, укрыв ее от преследователей-монахов. Все эти противоречивые слухи делали репутацию лейпцигских и вообще немецких студентов устрашающей и заманчивой.
Занятия в аудиториях еще не начинались. Стоя в большом вестибюле, Эммануил наблюдал. Студенты в беспорядочных одеждах, с длинными взлохмаченными волосами, говорящие на непонятном, нарочито ломаном наречии, с бесчисленными шрамами на физиономиях – результатами частых дуэлей – прохаживались по залу группами. Их здесь называли буршами.
Все говорили громко: казалось, они не слышат друг друга. Бурш с крутым лбом, рассеченным шрамом, все ходил вокруг Эммануила, стараясь задеть его локтем или шпагой. Молодой Бах был не робкого десятка, но он не знал, как следует поступать в подобных обстоятельствах. На всякий случай отступая, он дерзко уставился на бурша, дав себе слово не отводить взгляда первым.
– Вот как? – заорал бурш. – Юнец пялит глаза?
Он осведомился, не желает ли юнец получить достойный урок, и обещал преподать его. Дуэль состоялась на следующий день в присутствии двух свидетелей. Они требовали точного соблюдения правил, о которых Эммануил, как новичок, не имел понятия. Тем не менее он ранил своего противника, и это стало началом дружбы. Когда дуэлист, забинтованный, вновь появился в университете, он первый подошел к Эммануилу и назвал его славным малым. Этот бурш, Гельмут Цорн, оказался флейтистом, что еще более скрепило дружбу. Он стал бывать у Бахов, присутствовал на уроках Иоганна-Себастьяна с сыновьями и наконец сам заговорил о студенческом оркестре. Когда-то существовал студенческий оркестр, потом распался. Хорошо бы его возродить!
Проникнуть в университет было для старшего Баха не так-то легко. Лишь познакомившись с ректором университета профессором Мюллером и удостоившись приглашения на именины профессора, Иоганн-Себастьян мог начать разговор о возрождении студенческого оркестра. Он даже посвятил герру Мюллеру кантату под названием «Удовлетворенный Эол». Мюллера восхитила музыка, но еще больше само содержание кантаты. В ней говорилось о том, как в день именин ректора университета природа с утра хмурилась, потом совсем омрачилась: хлынул дождь, разбушевались ветры, потемнело небо. И только в честь именин ученого мужа засияло солнце и все в природе успокоилось.
Это должно было звучать иронически, и Бах вначале задумал свою кантату в галантном, чуть старомодном стиле, так, чтобы условность и нарочитость образов выступали на первый план. Мюллер был бы доволен этим. Но, начав кантату, Себастьян стал забывать о профессоре Мюллере, а вскоре и окончательно перестал думать о нем. Он поэтически изобразил непогоду и бурю, а затем наступивший чудесный покой.
Через несколько дней после визита к ректору Бах явился в университет, чтобы поговорить со студентами. Они собрались в зале, где стоял клавесин.
Нелегкое это дело для человека, которому за сорок, впервые появиться в студенческой аудитории, да еще такой, какую представляли собой плохо воспитанные лейпцигские студенты! Будь еще Бах знаменитым профессором или оперным композитором, известным в стране! Когда Георг Телеман покорил своих студентов более двадцати лет назад, он был так же молод, как и они, и, вдобавок, учился в этих же стенах и покорялся всем нелепым студенческим правилам. Он носил такие же штаны, сапоги с громадными отворотами, зеленый шарф на шее и шпагу на боку. Он прислушивался с гордостью, как звенели его шпоры, и горланил вместе с приятелями бравую песенку о Генрихе Льве и нежную о Лоре Лей, обманутой девушке, которая утопилась в Рейне и с тех пор заманивает туда пловцов дивными песнями. Но Бах был человек другого возраста, других понятий, обыкновенный церковный служащий, да еще, вдобавок, преподаватель школы, пользующейся дурной репутацией. Регент «Фомкиной школы»! И говорил он как-то странно: непривычно просто и коротко. Может быть, именно это и заставило выслушать его?
Он подошел прямо к делу. Можно ли возродить студенческий оркестр? Сохранились ли инструменты? Какие именно? Есть ли среди них флейта? Ибо он как раз недавно закончил оркестровую сюиту, в которой флейте принадлежит почетная роль. Тут глаза многих обратились на Гельмута Цорна, бурша со шрамом на лбу, и тот беспокойно зашевелился на своем стуле. Откашлявшись, он спросил, нельзя ли послушать, как звучит эта музыка. Бах тотчас уселся за клавесин и сказал, что сыграет последнюю часть сюиты под названием «Шалость».
Странное название! Однако пьеска пришлась по вкусу студентам. Они не ожидали, что она будет такой короткой, легкой и грациозной, пьесой-шуткой. Бах сказал, что в переложении для клавира она звучит гораздо беднее, чем в оркестре.
– И все части такие же мелодичные? – спросил один из студентов.
– Приблизительно, – ответил Бах.
Не без заминки начал он увертюру. И, наконец рискнул сыграть всю сюиту.
Конечно, увертюра, полонез с вариациями да еще медленная сарабанда могли показаться тяжеловеснее, заунывнее, чем «Шалость». Но они были сродни ей, все в си минорной тональности и действительно очень мелодичны. Отголоски «Шалости» еще звучали в ушах у студентов и придавали остальным частям неожиданную мягкость. Сюита вообще становилась как бы легче и проще к концу. Наконец «Шалость» была снова сыграна и понравилась еще больше, чем в первый раз.
Через три недели студенческий оркестр под управлением Баха уже играл си минорную сюиту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57