так намерзлись в лесу.
Яроська не побежал за людьми, за оружием, не побоялся открыть ворота:
– Выходите.
У нас – полное безразличие: черт с ним, немцы или кто там… Там, в лесу, была какая-то страшная страница. Мы вышли.
– Русские? Кто такие?
– Бежали из Каунаса.
– Пойдемте в избу.
Хозяйка затопила печь, накормила похлебкой. Яроська смотрит благожелательно, рассказывает, что при Советах он был членом сельсовета, сочувствующий, бедняк. Потом сказал: «Вы идите к Яцкявичусам. Это два брата, кулаки, но они очень любят русских. Они вас примут. У них большая власть».
Мы влезли на печь, на нее нам накидали одежды, чтобы не жгло снизу. Хозяйка предлагает молочка. Мы боялись – нас опять отправят в лагерь, но видим такое отношение – отмякли. Для литовцев с войной мало что изменилось. Немцы ушли к Москве, а они как жили, так и осталось. К пленным относились благожелательно: не считали беглыми бандитами.
Лежим мы на печи день, второй. Нас трясет. Я горю в лихорадке. К вечеру второго дня, как сквозь туман, вижу с печки – сидит старый, высокого роста мужчина с висячими усами. Разговаривает с Яроськой, посматривает на печку. Яроська говорит нам:
– Ребята, слезайте. Блажей пришел.
Потом Блажей на чистейшем русском языке:
– Ребята, пойдете ко мне?
– Пойдем.
– Только вы будете не все трое вместе. Самый молодой, – указал на меня, – пойдет ко мне, а вы, – Андрею и Анатолию, – пойдете к Стасису.
Мы и поплелись. До Блажея было километра полтора-два. Привел он нас к себе. Потом пришел Стасис, второй из братьев Яцкявичусов. Вызвали местного врача. Тот смерил температуру. У меня – 38. Обо мне он сказал: «Простуда. Пусть лежит здесь. У этого, – указал на Андрея, – воспаление легких, – на Тольку, – не могу определить. Давайте их в кайшядорскую больницу».
На следующий день братья послали кайшядорскому коменданту, немцу, большую бутыль самогона, окорок и индюшку. Я сам видел, как сын Стасиса Антукас все это завернул и понес. Еще через день приносит две бумаги по-немецки: «Разрешается гр. такому-то содержать пленного такого-то». Я в бумаге назвался Сидоровым. После этого мы обрели официальный статус.
Андрея и Анатолия отвезли в больницу. У Анатолия определили тиф. Жена Владаса, второго сына Стасиса, возила им в больницу передачи. Они выписались недели через две-три. Я выздоровел у Блажея за пару дней.


3

Братья Яцкявичусы были родом из крестьянской, бедной, в пять человек детей, семьи.
До первой мировой войны многие уезжали в США. Кто эмигрировал насовсем, кто на заработки. Уехали и братья. Проработали года три у богатого фермера. Блажей мне много рассказывал, как жил в Америке. Что рассказывал – не помню, все протекло.
Братья вернулись домой перед самой февральской революцией с хорошими деньгами. Местный польский помещик, почуяв, видать, куда идет дело, продал поместье «Утерня» на шестьдесят шесть гектаров пахотной земли, а всего сто пятьдесят-двести гектаров. Только они купили – революция. «Хорошо, что успели купить», – говорили они. При всех переменах властей: и в независимой Литве, и за год советской власти, и сейчас, при немцах, они оставались владельцами «Утерни».
Полные сил и здоровья, они хотели осваивать свою землю. Но в 18-м году в Прибалтику входят по Брестскому договору немцы. Братья решили эвакуироваться в Россию. Почему – это тогда меня не интересовало. Блажей рассказывал, что из волости уехало человек десять. Приехали они под Камышин. Большую часть литовских беженцев направили в русскую деревню, другую, вместе с братьями, – в деревню немцев Поволжья. Немцы их приняли плохо, народ жадный и педантичный. От тех, кто был в русской деревне, узнали, что там живется лучше. Попросились и они к русским, их перевели. Попали в семью, где их встретили очень тепло: детей брали на руки, принесли молока… Так сдружились – не хотелось уезжать. Когда отправились в 21-м году на родину, плакали и литовцы, и русские.
С этого времени Блажей и Стасис полюбили русских и не терпели немцев.
Советский режим они приняли враждебно, хотя «Утерню» у них не успели отобрать.
Когда пришли немцы, братья к ним отнеслись настороженно.
Я тогда их понимал как кулаков, и только сейчас стал видеть, насколько все сложнее в жизни. Это были кулаки, которые не принимали советскую власть, ненавидели немцев и любили русских.
Нам Яроська говорил, что они трудолюбивые, богатые, добрые люди. Так и оказалось. Братья были старые и мудрые, хотели хорошо относится к ближнему, какие-то толстовцы, святые. Они меня любили.
Яцкявичусы жили и вели хозяйства порознь. Усадьбы стояли по разные стороны озера. Блажей, хоть и был моложе, считался главным в роду. В разговорах и спорах высказывал интересные мысли и аргументы. Меня он прозвал «комиссаром». Стасис был очень молчалив.
У Блажея, похоже, не лежало сердце к хозяйству и дому. У него был большой дом, много скотины: шесть-семь лошадей, одиннадцать-восемнадцать коров, свиней десятка полтора, много кур, гусей, индюшек. Куры неслись где угодно. В одном месте яйцо, в другом, а то – целая сотня. Я там привык пить сырые яйца. Блажей держал тяга – племенного борова. За случку давали 50 марок. Потом тяга этого по старости резали. Вшестером, связавши ему руки-ноги. Я помогал. Боров потянул 36 пудов.
А жил Блажей, как бедняк-крестьянин, обстановка в доме была самая бедняцкая. Он поздно женился, лет шестидесяти. В то время у него было трое детей от трех до семи лет, жене – лет тридцать. Она меня поразила: ходила согнувшись, плоская, неряшливая. Все спали на нарах.
– Какие там простыни? Накрывались лоскутным одеялом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79