Может быть, я выдумала молчание моего ребенка, наполнившее комнату в тот последний миг. Может быть, были крики, которых я просто не слышала. Конечно, это возможно: тогда у меня не было сил, я теряла сознание, - может быть, я просто не услышала первый чудесный маленький вздох жизни, который заметили все остальные.
Папа грустно качает головой. Нет, крики в родильной палате издавала только я.
Губа теперь не просто дрожит - она подпрыгивает вверх и вниз, и я не могу это остановить. Все тело трясется, и это я тоже не могу остановить. Слезы, они набегают, но я не даю им упасть. Знаю: если начну сейчас плакать, не остановлюсь никогда.
Из горла вылетает звук - ничего похожего я раньше не слышала. Не то стон, не то рычание. Отец хватает мою руку и крепко сжимает. Прикосновение его ладони возвращает меня в прошлую ночь, к той страшной минуте, когда я лежала у подножия лестницы. Он ничего не говорит. Но что тут можно сказать? Даже и не представляю.
Я плыву в каком-то полусне, то выныривая из него, то снова погружаясь. Просыпаюсь, вспоминаю разговор с врачом и пытаюсь понять: не приснился ли он мне? "...потеряли вашего ребенка, Джойс, мы сделали все, что могли... переливание крови..." Кому нужны такие воспоминания? Никому. Не мне.
Когда я снова просыпаюсь, занавеска рядом со мной отдернута. Вокруг соседней кровати бегают трое маленьких детей, преследуя друг друга, а их, как я полагаю, отец уговаривает их успокоиться на языке, которого я не узнаю. Мать детишек лежит на кровати. Она выглядит уставшей. Наши взгляды пересекаются, и мы улыбаемся друг другу.
"Я знаю, что ты чувствуешь, - говорит ее грустная улыбка. - Я тебя понимаю". "Что нам делать?" - спрашивает моя улыбка. "Не знаю, - говорят ее глаза. - Я не знаю". "У нас все будет хорошо?"
Она отворачивается от меня, ее улыбка меркнет.
Мой папа окликает их:
- Откуда вы, ребята?
- Что, простите? - переспрашивает ее муж.
- Интересуюсь, откуда вы, ребята, - повторяет папа. - Вижу, вы не из наших мест. - Его голос весел и любезен. Он не имеет в виду ничего оскорбительного. Он никогда не имеет в виду ничего оскорбительного.
- Мы из Нигерии, - отвечает мужчина.
- Нигерия! - говорит папа. - А где она находится?
- В Африке. - Мужчина тоже любезен. Он понимает: этот старый человек, изголодавшийся по общению, всего лишь пытается проявить дружелюбие.
- А! Африка. Никогда там не был. Там жарко? Думаю, да. Жарче, чем здесь. Наверное, можно хорошо загореть, правда, вам это не нужно, - смеется он. - Вам здесь не бывает холодно?
- Холодно? - Африканец улыбается.
- Ну да, понимаете... - Папа обхватывает себя руками и делает вид, что дрожит. - Холодно...
- Да! - смеется мужчина. - Иногда.
- Так я и думал. Мне тоже иногда бывает холодно, а я местный, - объясняет папа. - Холод просачивается мне прямо в кости. Но жару я тоже не слишком люблю. Кожа краснеет, просто горит. А моя дочь Джойс становится коричневой. Это она там лежит. - Он показывает на меня, и я быстро закрываю глаза.
- Красивая дочь, - вежливо говорит мужчина.
- Это верно. - Наступает пауза, во время которой, как я полагаю, они смотрят на меня. - Она была на одном из испанских островов несколько месяцев назад и вернулась оттуда черная, совершенно черная. Ну, понимаете, не такая черная, как вы, но очень загорелая. Правда, кожа у нее облезала. У вас, наверное, не облезает.
Мужчина вежливо смеется. В этом весь папа. Никогда не хочет никого обидеть. Сам-то он за всю свою жизнь ни разу не выезжал за пределы страны. Его удерживает боязнь полетов. Или он просто так говорит.
- Надеюсь, ваша милая жена скоро поправится. Ужасно болеть на отдыхе.
На этом я открываю глаза.
- А, ты проснулась, дорогая. Я только что разговаривал с нашими милыми соседями. - Он снова ковыляет ко мне, держа кепку в руке. Опирается на правую ногу, опускается вниз, сгибает левую. - Знаешь, мне кажется, мы единственные ирландцы в этой больнице. Медсестра, которая заходила сюда минуту назад, из Синг-а-сунга... или это по-другому называется?
- Из Сингапура, папа, - улыбаюсь я.
- Именно. - Он поднимает брови. - Ты уже с ней встречалась, да? Хотя они все говорят по-английски, эти иностранцы. Правда, это лучше, чем когда ты на отдыхе и приходится изъясняться языком жестов. - Он кладет кепку на кровать и начинает активно шевелить пальцами.
- Папа, ты же никогда в жизни не выезжал из страны.
- Но я же слышал, что говорят парни в клубе, когда мы собираемся по понедельникам, правда? Фрэнк на прошлой неделе был в этой... как ее? - Он закрывает глаза и напряженно думает. - Страна, где делают шоколад.
- Швейцария.
- Нет.
- Бельгия.
- Нет, - говорит он, теперь уже раздраженно. - Маленькие круглые шарики, хрустящие внутри. Теперь можно купить и белые, только я предпочитаю старые темные.
- "Молтизерз"[2]? - смеюсь я, но смеяться больно, и я прекращаю.
- Они. Он был в Молтизерзе.
- Папа, ты имеешь в виду Мальту.
- Точно. Он был в Мальте. - Он задумывается. - Там делают "Молтизерз"?
- Не знаю. Может быть. Так что произошло с Фрэнком на Мальте?
Папа снова закрывает глаза. Он не может вспомнить, что собирался сказать. Эти провалы в памяти ему ненавистны.
Раньше он помнил все.
- Ты что-нибудь выиграл на скачках? - спрашиваю я.
- Несколько шиллингов. Сегодня вечером пойду и клуб. Хватит на пару кружек.
- Но сегодня вторник.
- Перенесли на вторник из-за нерабочего дня, - объясняет он, ковыляя к другой стороне кровати, чтобы сесть.
Я не могу смеяться. Это слишком болезненно, и кажется, что чувство юмора забрали у меня вместе с ребенком.
- Ты же не против, если я пойду, Джойс? Я могу остаться, если ты хочешь, это не так важно.
- Разумеется, это важно. Ты двадцать лет не пропускал ни одного понедельника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16