— Не понимаю… — дрожащими губами едва смог выговорить он.Голубь снова подмигнул и значительно произнее шепотом:— Рубашка!… Вы проговорились в бреду… Главач весь задрожал и уцепился за стул.— Умоляю… я… я… если узнают…— Можете на меня положиться… Я человек слова…, И отличный сыщик… Уж поверьте мне…— Прошу вас… — лепетал Главач, — мне Шполянский велел… я, правда, ни при чем…— Хорошо-хорошо… Главное, что вы можете на меня рассчитывать. Я чуть было не стал морским офицером. Темляк у меня отобрали, но любовь к родине нет. Vive la France… — И он приложил палец к губам. — Я умею молчать. Но еще раз повторяю: можете на меня рассчитывать. До свидания… господин майор!И он выпорхнул за дверь. Главач сидел ни жив ни мертв и вытирал ручьями лившийся с него пот. Господи… Ну и влип он в историю, если этот парень действительно сошел с ума. Глава двадцать вторая 1
Физиономия капитана Гардона окончательно приобрела зеленовато-коричневый желчный оттенок, тот противоречивый колорит, который дают жаркое солнце и стремительно развивающееся малокровие, — сочетание восковой бледности и креольского загара. Голова у него трещала целыми днями, и лишь обилие водки помогало как-то скрасить эту убийственную службу.От безделия, бессильной злобы и раздражения Голубь стал для него настоящей манией. Еще в пустыне Гардон вбил себе в голову, что «этого подозрительного типа» необходимо уничтожить. А ему то и дело докладывают, что он как ни в чем не бывало перенес очередную смертельную пытку! Гардон бесился, что, несмотря на травлю целой команды унтер-офицеров, Голубь все еще жив, это здесь-то, где смерть раздают направо и налево! Ненависть к легионеру, которую Гардон объяснял себе бдительностью, поглотила капитана целиком, он даже забыл о других своих горестях.Вот и сейчас Голубь попался ему на глаза. Идет и свистит! Гардон как рявкнет:— Рядовой! Где ваш ремень?Голубь стоит перед ним на раскаленном плацу форта.— Я сейчас отдыхаю, mon commandant, — отвечает с»н.— Где ваш ремень, я спрашиваю?— После бега с выкладкой я всегда оставляю его сушиться, чтобы воск не расплавился.— Доложите взводному, что вы вышли во двор без ремня. Rompez! [ Здесь: петля (фр.). ]Кобенскому доставляло кучу хлопот то, что этот легионер все еще вертится под ногами. Он прекрасно понимал капитана, и уж никак не его молитвами Голубь по-прежнему оставался в живых.Он с искаженным от злобы лицом выслушал доклад Аренкура, потом гримаса перешла в какую-то зверскую усмешку.— Ну теперь я с тобой расправлюсь! Гнусная свинья! На двадцать четыре часа en crapaudine!Фельдфебель Латуре пошел к капитану: даже два с половиной часа «петли» — запрещенный срок. А двадцать четыре в этом климате означают не что иное, как мученическую смерть. Он не берет на себя такой ответственности. Однако капитан устроил ему настоящий разнос:— Мы с вами не в тылу! Здесь особые обстоятельства и многое делается против правил. Но иначе нельзя.Латуре пошел за пленником. Тот уже ждал его в рабочей одежде… и… nom du nom… улыбался!— Аренкур! Вас приговорили на двадцать четыре часа к «петле». Должен сказать, что я здесь ни при чем… И если… Что вы улыбаетесь! Осел! За двадцать четыре часа вы десять раз успеете умереть!«Господи, расщедрись наконец хоть на один раз! Хоть на один», — молился про себя Голубь и был определенно счастлив.Его повели на гауптвахту. Рядом с караульным помещением у ворот какой-то унтер-офицер колотил пряжкой Шполянского, господина графа.— Ах ты, собака! Заснуть на посту! Дерьмо… Из-за тебя господин лейтенант меня накажет, мерзавец… спать на посту!Слабые физически люди после еды часто впадают в тропиках в состояние полуобморочного сна. С этой сонливостью невозможно бороться, любые ухищрения напрасны. С окровавленным лицом Шполянский упал на землю.— Свяжите Шполянского на два часа заодно с другим негодяем.En crapaudine — средневековое наказание. У лежащего на животе человека связывают запястья и лодыжки и стягивают их так, до тех пор пока ступни не соприкоснутся с кистями. В такой позе человека заталкивают в яму и сверху закрывают.Лежа на животе в яме, Голубь чувствовал, как кровь бросается ему в голову, а сердце бешено бьется.Рядом с ним, тоже связанный, лежал, несчастный Шполянский. На солнце было выше пятидесяти градусов, что в Сахаре не редкость. Яму накрыли брезентом. Через полчаса в ней будет страшная жара.Хм… Кровь отлила от головы, а сердце бьется вроде бы нормально. Да, двадцати четырех часов может и не хватить, чтобы умереть…— Аренкур… — простонал Шполянский, — я не вынесу… двух часов…— Да брось ты! Два часа так даже в карты играть можно. Не говоря уже о губной гармошке.— Но у меня… расширение аорты…— А зачем было тащиться в Сахару, если ты такой нежный? Старайся не двигаться, тогда кровообращение замедлится и веревка не будет так сильно резать.— А ты… зачем… шевелишься?— Хочу умереть…Под брезентом становилось все жарче, а выдыхаемый двумя солдатами углекислый газ делал пребывание в этом пекле совершенно убийственным. От брезента несло жаром, как от натопленной печки, но наружу тепла он не пропускал.— Аренкур… — выдохнул Шполянский, — послушай… Я должен рассказать тебе… что знаю… Сказать тебе… кто я… перед смертью…— Офицер гвардии и растратчик или маркграф и убийца. Все едино…— В Польше я был государственным человеком…— Министерским советником?— Нет… Палачом…— Прости, как ты сказал?Господин граф — палач? С его-то внешностью? Но почему? Почему бедный Троппауэр — вылитый палач — и поэт. А граф похож скорее на поэта, а палач… Да, неплохо у нас тут обстоят дела с таинственными незнакомцами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60