Группы нажима? – готова действовать через нашу голову. У нас нет способа этому помешать. Некоторые наши ученые (я имею в виду самых выдающихся ученых, наших советников по линии обороны, едва ли нужно напоминать вам, что это – линия нашего друга Куэйфа) будут снова проверены с точки зрения их благонадежности. Мне кажется, эта процедура будет именоваться – не слишком изящно – «двойная проверка».
Роуз продолжал разъяснять положение – властно, четко, педантично, – и в голосе его слышались досада и отвращение, отвращение ко мне, кажется, не меньшее, чем к «группам нажима». Отчасти на него оказывают нажим по милости Бродзинского, который обрабатывает своих знакомых – членов парламента. Отчасти люди, пришедшие к той же точке зрения независимо ни от кого. Отчасти тут сказывается влияние Вашингтона – возможно, тут сыграли роль речи Бродзинского, или его американские друзья, или, может быть, это – заокеанское эхо того парламентского запроса.
– Мы могли бы противостоять нажиму каждой из этих пружинок в отдельности, – продолжал Роуз, – хотя, как вы, наверно, заметили, наши хозяева, как бы это лучше выразиться, не всегда бывают по-кромвелевски независимы, когда им приходится иметь дело с «намеками» наших старших союзников. Но мы не можем противостоять им всем вместе. Попытайтесь поверить нам на слово.
Наши глаза встретились, лица у обоих были непроницаемые. Роуз, как никто другой, рассыпался в извинениях, когда это было никому не нужно, – и, как никто, терпеть не мог извиняться, когда извиниться очень даже следовало.
– Суть в том, – продолжал он, – что кое-кто из наших виднейших ученых, которые оказали государству немалые услуги, вынужден будет подвергнуться крайне унизительной процедуре. В противном случае он больше не будет допущен ни к какой серьезной работе.
– О ком именно речь?
– Есть двое или трое, которые для нас не так уж много значат. И затем – сэр Лоуренс Эстил.
Я не сдержал улыбки. Невесело усмехнулся и Роуз.
– Ну, знаете, по-моему, это довольно забавно, – сказал я. – Хотел бы я посмотреть, как ему об этом скажут.
– Мне думается, его сюда включили, чтобы все это выглядело несколько пристойнее, – сказал Роуз.
– Кто остальные?
– Один – Уолтер Льюк. Строго между нами, поскольку он главный ученый советник правительства, мне кажется, что это очень дурной знак.
Я выругался. Потом сказал:
– А все-таки, может, Уолтер и пойдет на это, он ведь толстокожий.
– Надеюсь. – Роуз помедлил. – Другой – ваш добрый старый друг Фрэнсис Гетлиф.
Я долго молчал. Потом сказал:
– Стыд и позор.
– Я с самого начала пытался дать вам понять, что я тоже отношусь к этому без восторга.
– Это не только позорно, но и грозит серьезным скандалом, – продолжал я.
– Это одна из причин, почему я вытащил вас сегодня из дому.
– Послушайте, – сказал я, – я прекрасно знаю Фрэнсиса. Знаю с юности. Он человек очень гордый. Сомневаюсь, очень сильно сомневаюсь, чтобы он на это пошел.
– Скажите ему, что это необходимо.
– С какой стати ему соглашаться?
– Из чувства долга, – сказал Роуз.
– Он вообще нам помогал только из чувства долга. Если его к тому же еще станут оскорблять…
– Дорогой мой Льюис, – холодно и зло прервал Роуз, – очень многих из нас, людей, конечно, не столь выдающихся, как Гетлиф, но все же не последних в своем деле, так или иначе оскорбляют, когда наша карьера подходит к концу. Но это не значит, что мы можем позволить себе оставить свой пост.
Это был чуть ли не единственный случай, когда он пожаловался на свои невзгоды, да и то не прямо.
Я сказал:
– Фрэнсис хочет только одного: продолжать свои исследования и жить тихо и мирно.
– Не кажется ли вам – я позволю себе воспользоваться вашим же выражением, – что если он поступит, как хочет, то и у него и у всех вас останется еще меньше надежды жить тихо и мирно. Хватит глупостей, – резко продолжал Роуз. – Все мы знаем, что политика Куэйфа опирается на знания и научные выводы не чьи-нибудь, а Гетлифа. С точки зрения военной – мы, кажется, все в этом согласны – у нас нет лучшего научного авторитета. А раз так, он просто обязан переступить через свое самолюбие. И вы обязаны ему это растолковать. Повторяю, это одна из причин, почему я решил сообщить вам эту неприятную новость еще сегодня. Завтра он, вероятно, уже все узнает сам. Вы должны смягчить удар заранее и уговорить его согласиться. Если вы так горячо поддерживаете политику Куэйфа – а мне, уж извините, по некоторым признакам кажется, что так оно и есть, – вы просто не можете этого не сделать.
Я подождал минуту, потом сказал как мог спокойнее:
– Я только сейчас понял, что и вы так же горячо поддерживаете эту политику.
Роуз не улыбнулся, даже глазом не моргнул, ничем не показал, что я попал в точку.
– Я – государственный служащий, – сказал он, – я веду игру по всем правилам. – И вдруг живо спросил: – Скажите, а эта проверка поставит Фрэнсиса Гетлифа в очень трудное положение?
– А по-вашему, с ним будут достаточно разумно обращаться?
– Им разъяснят – может быть, даже они в какой-то мере и сами это понимают, – что он человек очень нужный. – И уже без всякой язвительности Роуз продолжал: – Он слывет крайним левым. Вам это известно?
– Разумеется, известно. В тридцатых годах он был радикалом. В каком-то смысле он и по сей день считает себя радикалом. Что касается его образа мыслей, может быть, это и справедливо, но в душе никакой он не радикал.
Роуз помолчал немного. Потом носком башмака показал на что-то справа от меня. Я обернулся и поглядел. Роуз показывал на портрет, писанный маслом, каких здесь, в гостиной, было множество:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128