Он говорил недолго. Дважды его громкими криками заставляли замолчать, но даже сторонники Роджера растерялись, словно Траффорд на время парализовал их ядом своей ненависти. Роджер слушал с непроницаемым, замкнутым лицом.
Мне еще не приходилось быть свидетелем подобной истерики в парламенте. Большой ли вред она принесла? Кое-кто – в том числе Коллингвуд, – конечно, понял намек на Смита. Удар нанесли те, с чьей стороны это было менее всего желательно, – почтенные, умеренные тори. Может, Траффорд переусердствовал в своей злобе и отпугнул от себя людей? Кажется, только на это и оставалось надеяться. Когда двое из членов парламента, присутствовавших на обеде, о котором мне говорил Гектор Роуз, встали, чтобы заявить о своем несогласии с политикой правительства, оба были подчеркнуто корректны и сдержанны, а один даже с похвалой отозвался о Роджере.
Когда заседание окончилось, я чувствовал, что неспособен разобраться в положении.
Под выкрики полицейского «Машина такого-то…» я позвонил Элен, сам не зная, что ей сказать. Услышал ее быстрое взволнованное «Да?» и сказал, что все сошло так, как мы ожидали, за исключением… (Снова: «Да?»)… за исключением одного злобного выпада. Как он повлияет на дальнейший ход событий, сказать трудно, продолжал я. Цель была – нанести смертельный удар. Но, возможно, все ограничится одним лишним воздержавшимся. «Вы ничего от меня не скрываете?» – спросила Элен. Пришлось сказать, что был намек на ее мужа. Вряд ли многие это поняли. До меня донесся прерывистый вздох. Это сильно отразится на дальнейшем? Не перетянет чашу весов? Голос зазвенел. Я ответил совершенно откровенно, что этого сейчас никто сказать не может, сам же я предпочитаю верить, что это ничего не изменит. И прибавил довольно бессмысленно: «Постарайтесь уснуть».
По искрящейся инеем ночной улице я торопливо зашагал к Лорд-Норт-стрит. Еще на лестнице я услышал смех. Войдя в гостиную, я просто глазам не поверил, мне даже захотелось плюнуть трижды через левое плечо – там сидели Кэро, Маргарет и Роджер, все настроенные чрезвычайно весело. Меня ждала тарелка сэндвичей – все знали, что я целый день не ел.
– Ну что вы там сделали с Траффордом? – спросил Роджер, словно хотел рассеять мою неловкость.
– Вы что-нибудь понимаете? – воскликнул я.
– Ну на что он надеется? – громко сказала Кэро с искренним убийственным презрением. Без сомнения, ей был известен каждый ядовитый намек, но она смеялась, словно говоря: «И это все, что они могли придумать?»
– Вы слышали какие-нибудь отклики?
– Никаких! – Роджер говорил с подчеркнутым интересом, с той веселостью, которая иной раз прорывается наружу в критические минуты. – Знаете, я просто не представляю, зачем он это сделал. А вы?
Я не знал, что ответить.
– Ну что ж, если никто не подскажет, какие тут могли быть мотивы, мне, пожалуй, придется поверить, что он действительно говорил то, что думал.
В голосе Роджера не слышалось никакой натянутости, никакой неприязни. Он рассмеялся, как человек, которому легко и беззаботно среди друзей. Он выпил совсем немного; он был исполнен решимости и готов к завтрашнему бою. Он надеялся просто и от души, чего с ним уже давно не бывало.

43. Значение цифр

На другое утро я проснулся рано и лежал, слушая, как в передней с глухим стуком падают на пол газеты. Они не подтвердили моих страхов в не оправдали надежд. «Таймс» явно старалась приуменьшить значение обсуждаемого вопроса: выступлению Траффорда были отведены всего лишь две строки и то не на первой странице. «Телеграф» отвела дебатам больше места и снабдила отчеты более смелыми заголовками; человек, умеющий читать газеты, сразу определил бы, что этот печатный орган настроен против Роджера. Но и тут выпад Траффорда старались замять. «Экспресс» возмутила речь главного лейбористского оратора. Я оделся и сходил на Альбион-гейт за другими утренними газетами. Мы с Маргарет сели завтракать, по-прежнему подавленные и растерянные. Сейчас, при трезвом свете дня, ей было совестно за вчерашнее неуместное веселье.
Я спрашивал себя: как сейчас Роджер; ему, наверно, тоже тошно? Пыталась ли Кэро его утешить так, как Маргарет – меня? Она понимала лучше меня, что и самый скверный день когда-нибудь да кончится.
Шли часы без всяких происшествий, но легче от этого не стало, и вот наконец снова пробило половину пятого, мне пора было в парламент. Зазвонил телефон – на сей раз звонила не миссис Хеннекер. Я услышал голос одного из приятелей Сэммикинса: он только что из палаты лордов – минут десять назад старик Гилби заявил, что хочет принять участие в прениях.
Лорд Гилби был очень болен. Вот уже год, как он не выступал в парламенте; доктора удивлялись, что он вообще еще жив. Но не выступить в тот день он просто не счел возможным, хотя и сознавал, что это, по всей вероятности, будет его последнее выступление. Ради этого он приехал в палату лордов. Вопрос, по поводу которого он решил высказаться, представлял весьма ограниченный интерес: некий пэр, возведенный в дворянское достоинство за заслуги в области науки, требовал данных относительно постановки технического образования в стране. Но это не остановило Гилби. Он с трудом поднялся, белый как мел, и горячо поддержал требование пэра. Он ничего не понимает в техническом образовании, но если оно помогает стране сохранять свое могущество – давайте его сюда! Да что там техническое образование – он готов ратовать хоть за черную магию, если знающие люди – вот как этот милорд – докажут, что она необходима, чтобы наша страна могла сохранить и упрочить свою мощь. Он будет твердить это до своего смертного часа, который уже не за горами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128