Мы смотрели в полупустой зал, на удобные скамьи цвета морской волны, на зеленый ковер – все это в проникавшем сюда свете летнего вечера казалось расплывчатым, словно под водой.
– Я прямо как на иголках, – говорила Кэро. – Все-таки это ужасно.
Но, должно быть, после первых же его слов она успокоилась. Стоя там внизу, на трибуне, он выглядел очень внушительно. Его могучие плечи издали казались еще шире. Я никогда прежде не слышал его публичных выступлений и сразу понял, что передо мной незаурядный оратор. Оратор, самый что ни на есть современный. Он не разливался в красноречии, как было принято еще недавно. И это сразу расположило к нему почти всех сидящих в зале, в том числе меня и Осбалдистона. Он говорил просто и непринужденно, отпечатанный на машинке текст лежал перед ним, но он в него и не заглядывал. Никаких метафор – разве что когда надо съязвить. Как правильно заметила Кэро, сказать ему было нечего, но он не повторил обычной ошибки и не делал попыток убедить слушателей в обратном. Окончательная линия еще не выработана, проблемы перед правительством стоят сложные; тут нет легких путей. Он говорил со знанием дела, чувствовалось, что он отлично разбирается во всех мелочах. Притом в голосе его не было ни малейшего самодовольства, и я подумал, что именно этот тон обеспечивает ему сочувствие слушателей.
Насколько я знаю палату общин, приняли его тепло – и не только его сторонники. Кэро, во всяком случае, в этом не сомневалась. Она смотрела на него понимающе, нежно и удовлетворенно.
– Ну что ж, жаловаться, по-моему, не приходится, – сказала она.
А сидевший по другую руку от меня Осбалдистон, который оценивал речь с чисто деловой точки зрения, подумал вслух:
– Престиж наш это, во всяком случае, поднимет.
Мы отправились вниз и нашли Роджера в фойе – он принимал поздравления. Члены парламента, с которыми он был едва знаком, старались попасться ему на глаза – верный барометр успеха. Возбужденный и довольный, весь в испарине, он, однако, хотел услышать и наше мнение.
– Ну как – сносно? – спросил он, пытливо глядя на меня и Осбалдистона. Только всласть наслушавшись похвал, он заговорил о другом. Теперь, сказал он, можно будет заняться и тем, что волнует ученых. Они с Кэро приглашены на обед. Не могли бы мы после одиннадцати заехать к нему домой, чтобы приступить к делу не откладывая?
И вот позднее в тот же вечер я сидел в гостиной Куэйфов и ждал их. Сидел в одиночестве, так как Осбалдистон, живший за городом, решил, что я обойдусь и без него. Они не задержались. Оживленные и радостные, они взбежали по лестнице бегом; однако к делу мы с Роджером приступили далеко не сразу.
Они радовались потому, что обедали у главного редактора «Таймс» и он дал им заглянуть одним глазом в завтрашний утренний выпуск.
Мне это показалось забавным. Да, это не каждому доступно, сказал я. Ведь в Лондоне сейчас первые выпуски газет до рассвета не купишь. Подумать только, что другие отчеты им не удастся прочитать до утра. Но, конечно, самое важное – это что скажет «Таймс»; Роджер охотно с этим согласился. А «Таймс» поистине расстаралась. Весь отчет был посвящен Куэйфу, а речи лорда Гилби, его шефа, отведено всего несколько ничего не значащих строк.
Он заметил, что я наблюдаю за ним. Я спросил, как ому показалась речь Гилби на бумаге. Роджер пожал плечами и ответил, что затрудняется сказать что-либо, так как имеет к ней слишком близкое отношение. И прибавил, что не представляет, как она будет выглядеть в официальном бюллетене палаты лордов.
Сияющая Кэро налила нам еще виски с содовой, не забыв при этом и себя. Она была оживлена не меньше Роджера, но в ней чувствовалось гораздо больше уверенности. Ей было куда легче поверить в успех, чем ему. Он все еще тревожился, что скажут утренние газеты. В этот вечер в парламенте он показал себя человеком зрелым, дальновидным, на которого можно положиться. Более того, начинало казаться, что от него можно ждать каких-то важных решений. А такое впечатление производит далеко не каждый. И однако, в тот час в ярко освещенной гостиной на Лорд-Норт-стрит он только и думал неотступно и непрестанно – что скажут о нем завтра «Телеграф», «Гардиан» и другие популярные газеты. Кэро сидела, поглаживая свой стакан – гордая, любящая, уверенная. Можно было подумать, что заголовки в завтрашних газетах написаны не кем-нибудь, а ею.
Мне не раз приходило в голову, что по-настоящему публичным достоянием является жизнь только политических деятелей и людей искусства. Высшим государственным чиновникам, всем этим роузам и осбалдистонам, едва ли приходится когда-нибудь выслушивать чьи-то отзывы о своей работе, а если это и случается, то такие отзывы никогда не носят враждебного характера. Что же до промышленных магнатов, вроде Пола Лафкина, стоит им выдвинуться в первый ряд, малейшая критика в их адрес вызывает у них благородное негодование. Жизнь всех этих людей несравненно более защищена. Только политическим деятелям и людям искусства приходится привыкать к тому, что о них судят вслух, словно они пациенты в клинике, где день за днем толпятся студенты, которые никаких дурных чувств к ним не питают, по и не считают нужным понижать голос. Несомненно, политические деятели и люди искусства сами на это напрашиваются, этого требует какая-то сторона их натуры. Но хотя они на это и напрашиваются, им это отнюдь не по вкусу. Кожа их не делается толще, даже когда они становятся звездами первой величины. Я знал, что Роджер, например, толстокожим не станет никогда.
Хотелось бы мне знать столь же определенно и то, какой линии он будет придерживаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128