тайну Рамо, ради которого, как мне кажется, он и переплыл океан с запасом хины».
– Так вы знаете Феликса Рамо? Пан Ржевусский, дорогой! – И я порывисто обнял старого поляка.
– Ой, не задушите меня! – отбивался Ржевусский.
– И столько времени молчали?!
– Простите! Иначе не мог поступить. Пока не поверил вам.
– Рассказывайте скорее!
– Беглый каторжник Феликс Рамо скрылся в лесу, – начал Ржевусский. – Стража тюрьмы составила акт о смерти: пуля навылет. Тюремное начальство часто так поступает. Такой акт помогает страже защищать себя от ревизорского надзора и от тех взысканий, которые могут обрушиться на здешнее начальство из Парижа. Так вот, беглец, по имени Феликс Рамо, прятался в лесу. Но тюремное начальство никогда бы его в лесу не нашло… Он жил совсем недалеко отсюда, лесной барабан созывал к нему негров и индейцев. И он учил их жить и бороться, защищаться. И в борьбе, добиваясь свободы, гордо умирать, если это понадобится. Но это не обреченность, говорил Рамо, а неизбежность. Умереть за то, чтобы народу жить свободно.
– Но где он? Не томите меня!
– У Вотрена.
– Какой-то адский круговорот. Где же этот Вотрен?
– В Кайенне. Вы у него были. Это доктор Ги де Лорен. Наш доктор Гааз. Он прячет Феликса Рамо. И лечит от малярии. Не верите? Взгляните на подпись. – Ржевусский протянул мне письмо.
И я увидел: на листке, написанном рукою доктора Ги де Лорена, стояло: «Лорен-Вотрен».
И буква «н» отлетела в сторону. Совсем как в письме, полученном мадам Рамо в Пелисье.
– Отплываю! – вскричал я и бросился к хижине.
Ржевусский с трудом поспевал за мной.
– Сэм! Лодку! В Кайенну!
– Нельзя, мосье Веригин. Лодка не совсем в порядке. Будет готова завтра утром.

БУМ… ТАМ-ТАМ

Дневник Веригина
Тянется ночь. Гвианская ночь.
Без берегов он, этот океан джунглей. И безбрежна океанская тьма ночи над джунглями.
Задремали до утра одни запахи земли, но под полной луной проснулись другие: удушающий запах перегноя, запах листвы деревьев, сжимаемых лианами, запах непокорных мхов, запахи почек, трав… Все они, влажные и разные, потянулись к небу.
Я не мог уснуть. Тихонько, чтобы не потревожить Ржевусского, выбрался из хижины. Ушел к протоке. Чтобы обезопасить себя, стал разводить костер.
«Скорей бы утро!» – маялся я, глядя на язычки пламени. Незаметно глаза мои слиплись. Я задремал.
И вдруг сквозь сон явственно услышал горький, жалобный плач человека. Кто-то всхлипывает – крик, зов па помощь… Но откуда этот человеческий стон, возгласы? Я вскочил: мотнулась тень маленького человека. Что же такое? Я выхватил из костра головню, высоко поднял ее. Мелькнула другая тень. Но я уже понял: то был ягуар. Он загнал на дерево обезьяну. Она вскарабкалась на сук – звала на помощь, металась. Я бросил головню в ягуара. Он исчез. Злоба и отчаяние!
Голоса, одни – полные отчаяния и страха, другие – полные злобы и угрозы, снова обступили меня.
Грозный стоял вокруг меня тропический лес. Своими сплетающимися кронами он прятал все, что таилось на влажной, душной земле, в травах, в ветвях, сдавленных насмерть лианами.
Злоба и отчаяние!
Я подкинул несколько сухих веток в огонь. Костер вспыхнул сильнее.
Река потонула в сизом мокром тумане. И вдруг над лесом стал подниматься круглый оранжевый диск луны. Она, как на белую стену, опиралась на туман.
Огромная, настойчивая, она в упор смотрела на меня. Никогда еще не видел я такой оранжевой луны.
А ночные голоса тропического леса так необычны, непривычны и тревожны… Слегка потрескивал костер. И пламя его, боясь помешать звукам ночи, тянулось вверх очень медленно и осторожно.
Душевная мука одолела меня.
Не придумать, не открыть мне никакого преобразователя. Но ведь была, была же догадка! Была мелодия. И рос иод нее иван-чай. Лишь бы вспомнить! Еще… еще одно уси, тпе. Преодолеть самого себя – вспомнить ту догадку, что ушла в глубь моей души!
Оранжевый диск луны чуть побледнел. Поднялся над лесом. Костер мой догорел. Погас.
Бам!.. Откуда-то издалека, из глубины джунглей, долетел одинокий звук. Удар барабана. Н смолк.
Бам!.. Бам!.. Звук повторился.
И опять все оборвалось. А потом опять лес заговорил.
Бам-бам!.. Бам-бам!.. Бам-бам-бам!.. Теперь звуки были частые и короткие, то высокие, то низкие. У барабана была своя интонация. Торжественность и значительность почудились мне в частых ударах барабана, в смене звуков, то высоких, то низких.
Я не выдержал. Бросился к Ржевусскому. Разбудил его:
– Послушайте!
Бум… там… там…
Ржевусский приподнялся со своей циновки и тихо сказал:
– О чем они вдруг заговорили?
– Кто?
– Индейцы разговаривают. Слышите? Говорит 6apабан. Стойте! Тс-с…
Барабан умолк. И сразу в другом ритме: та-там… татам…
– Вслушивайтесь в эти удары, – сказал Ржевусский. – Это человеческая речь. Различайте: тут и гласные и согласные. Тут слова человека в ритмическом изложении.
Удары барабана, то близкие, то далекие, следовали то часто, то редко, то медленно, то быстро. Бум… там… там…
– Слушайте! Я буду переводить язык барабана, – сказал Ржевусский. – «Посмотрите на луну, – начал он переводить. – Вы видите, там на ней кто-то держит палочки на барабане. Там тоже бьет барабан. Он созывает нас на Круглую поляну к нашему дереву. Оно никогда не умирает. Мы будем петь и плясать вокруг нашего дерева. Будем есть его листья и зерна. Мы будем жить долго, как это дерево…»
Ржевусский переводил тихо, отчеканивая каждое слово. А удары барабана, то короткие, то долгие, то резкие, то легкие, врывались во влажную тьму джунглей и говорили, говорили о своем.
– О! – воскликнул Ржевусский. – Они уже собрались у этого дерева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72