В комнате стояла железная кровать с сенником.
Я закрыл за собой дверь. Она жалобно скрипнула. Сумбатов повернул голову:
– Садитесь! Прямо на сенник. Вольтеровского кресла не предлагаю, ибо его уже нет. Меня завтра до конца распродадут.
Он посмотрел в открытое окно. Гроздья цветущей сирени чуть касались подоконника.
– Взгляните! Того, что там, наверху, – луну… звезды, и того, что здесь, внизу, на этом грязном полу, – он протянул руку к сверткам, – не купить!
И Сумбатов снова нагнулся к своим каменным плиткам. Обо мне словно забыл. И, обращаясь только к ним (или к самому себе?), что-то говорил об Атлантиде, о джунглях, о покинутых городах, о письменах, начертанных на стенах древних храмов и лабораторий.
А пустые комнаты высокого деревянного дома, казалось, ловили его слова и усиливали их звучание.
«Как мне заговорить?» – терзался я.
Вдруг Сумбатов схватил с пола какой-то черепок и, не глядя на меня, подбежал к окну.
– Бесчинство! А я не хочу! – вдруг четко вслух сказал он, глядя на черепок, словно продолжая какой-то внутренний свой разговор. – Природа наградила человека смертью… Смерть… Издевательство! – почти крикнул Сумбатов. – Микроб бессмертен, а Гоголь жил сорок три года. Инфузория… какая-то туфелька… парамеция… одноклеточное существо не знает естественной смерти, а человек… Читали ли вы «Севастопольские рассказы»? – неожиданно обратился он ко мне и тут же горячо ответил сам: – Их написал поручик – иль подпоручик, не в этом дело, – зовут его Лев Толстой. Граф Лев Толстой. Ну, положим, природа отпустит этому подпоручику семь или восемь десятков лет. Спасибо, что ли, ей сказать за это? Разве в несколько десятков лет он, этот Толстой, исчерпает все то, что может и хочет сказать людям? Нет! Никогда! Тут потребуется иной счет.
Большие, гулкие, с высокими потолками комнаты подхватывали слова хозяина, который завтра уйдет из своего дома. Казалось, комнаты, поймав последний звук каждого слова и бережно подержав его одно-два мгновения в своей густой пустоте, отдавали друг другу этот последний звук, а затем прятали его в каких-то углах, где пауки уж вили свою паутину.
Я подошел почти вплотную к Сумбатову.
– Мне поручено передать вам… – начал было я.
Но Сумбатов не слушал меня. Он повернулся ко мне.
– Природа дает каждому человеку – и Гоголю, и Толстому, и мне – запас, конечно, разных сил, но все же дает неисчислимый запас ресурсов. Природа говорит: живи, твори, созидай, а смерти сопротивляйся! Вот тут и возникает парадокс. Мать, рождая ребенка, рождает жизнь, и рядом с ней – смерть. Противоречие? Нет! Беда? Нет! Катастрофа. А в чем? А вот… природа, видите ли, вселила в человека неистребимый инстинкт жизни. Неистребимый! И тут она же начинает убавлять, суживать, убивать человеческую жизнь. Иногда – постепенно. А то – и вдруг! Трах-тарарах – нет человека. Понимаете? Идею-то бессмертия в виде инстинкта жизни природа в человеке накрепко заложила. Так? Так! А вместо бессмертия – одни финтифлюшки узорные… Видите ли, у него, у многоклеточного существа, клетки стареют, умирают, а вот одноклеточная амеба делится и живет… живет.
Меня невольно захватила странная и страстная речь Сумбатова.
– Слушаю вас, Федор Федорович, и вспомнился мне Кювье. Помните, он говорит: «Жизнь есть сила, которая сопротивляется законам, управляющим мертвой материей: смерть есть поражение, нанесенное этому принципу сопротивления, и труп есть не что иное, как живое тело, подпавшее под власть физических сил»…
– Кювье? Кювье! Он велик! Гениален. Но труп есть труп. Понятно я говорю? Природа, состряпав свой эликсир жизни, взболтала, взбаламутила его и стала скупо раздавать всем живым существам, крохоборничать: вот столько можно, а больше ни-ни!
– Разгадала, говорите? Раз навсегда? А где же эволюция? Помилуйте! Ведь Дарвин…
– Дарвин? Пусть, – не дал мне договорить Сумбатов. – А ваш Дарвин придумал ли, как сделать, чтоб человек исчерпал себя? Чтоб инфузория не посрамила человека. За кем же сила? За микробом, который не умирает, или за тем поручиком, что «Севастопольские рассказы» написал и умрет через несколько десятков лет? – Сумбатов в упор посмотрел на меня: – А ведь люди когда-то нашли бессмертие на Атлантиде. Откуда я это узнал? А? Знаете вы, что это такое? – неожиданно бросил мне Сумбатов, указывая на черенки. – Отвечайте!..
– Это, по-видимому… – начал я.
– …слепки, – перебил меня Сумбатов. – Слепки. Я снимал их в джунглях Мексики с надписей и изображений на стенах храмов, обсерваторий, дворцов, древних покинутых городов Мексики. Я прочел эти слепки. Люди ушли из своих городов в поисках Атлантиды. А почему? Надписи на стенах гласят: люди уплыли на блаженные острова, где человек не знает смерти и остается вечно юным. Эти люди узрели своими глазами ту грань, ту синюю черту, которую природа положила меж жизнью и смертью. Увидели, узрели, и им стало ясно, как отодвинуть грань смерти… Эти люди дошли до зерна, так сказать, до истока тайны. Идут годы. А человек не стареет. Вот так и запечатлено на плитках. Вы не верите? Я и слепок снял. Сейчас найду… где-то здесь, погодите… я… – Он не закончил фразы.
Послышались чьи-то твердые шаги, звон шпор. В комнату, крепко стуча сапогами, вошли двое. За ними слуга нес нагоревшую свечу.
– Все! Все мы, господин Сумбатов, осмотрели. Аукцион продолжим завтра. Так вот… А вы кто изволите быть? – Этот вопрос был обращен уже ко мне.
Щелкнули шпоры, их звон меня смутил: я буду опознан! Задержан!
– Так, случайно, мимоходом… Услышал об аукционе, – ответил я как можно спокойней.
Затихли шаги людей, что приходили к Сумбатову напомнить об аукционе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72