и в этом отношении оно может отличаться
от всякого другого определяющего основания только по степени. Иначе каким
образом можно было бы сравнивать величину двух определяющих основании,
совершенно различных по способу представления, чтобы предпочесть ту,
которая больше всего воздействует на способность желания? Один и тот же
человек может поучительную для него киту, которая как раз попала ему в
руки, возвратить непрочитанной, чтобы не опоздать на охоту, может уйти, не
дослушав прекрасной речи, чтобы не опоздать к обеду, может отказаться от
интересной и разумной беседы, которую он обычно очень ценит, чтобы сесть за
карточный стол, может даже отказать в милостыне нищему, благотворить
которому для него доставляет удовольствие, так как у него теперь в кармане
ровно столько, сколько нужно заплатить за вход в театр. Если определение
воли основывается на чувстве приятного или неприятного, которое человек
ожидает от той или другой причины, то ему совершенно безразлично, какой
способ представления на него оказывает воздействие. Для его выбора имеет
значение только то, насколько сильна и продолжительна эта приятность, легко
ли она достижима и может ли она повторяться часто. Тому, кому нужны деньги
на расходы, совершенно безразлично, добыта ли их материя - золото - из недр
гор или из речного песка, лишь бы цена ее была везде одинакова; точно так
же ни один человек, если дело касается только удовольствия жизни, не
спрашивает, какие это представления - рассудка или чувств, а интересуется
только тем, в какой мере и какое удовольствие он может получить от них на
максимально длительное время. Только те, кто хотел бы отрицать за чистым
разумом способность определять волю без предположения какого-либо чувства,
могут настолько отклоняться от своей собственной дефиниции, что то, что
прежде они сводили к одному и тому же принципу, признают впоследствии
совершенно неоднородным. Так, например, оказывается, что можно находить
удовольствие в одном лишь приложении силы, в сознании силы своей души при
преодолении препятствий, противостоящих нашим замыслам, в культуре
умственных способностей и т. д., и мы вполне справедливо называем это
утонченными радостями и удовольствиями, так как в наших силах не давать им
в большей мере, чем другим, притупляться; скорее, они усиливают чувство до
еще большего наслаждения ими и, забавляя нас, вместе с тем и развивают. Но
выдавать их поэтому за иной способ определения воли, чем определение [ее ]
лишь чувствами, в то время как уже для возможности указанного удовольствия
они предполагают в нас рассчитанное на них чувство как первое условие этого
удовольствия, - это то же самое, как если бы невежды, которые охотно
занимались бы метафизикой, мыслили себе материю такой сверхтонкой, что у
них от этого голова пошла бы кругом, а затем предполагали, будто таким
образом они придумали духовную и тем не менее протяженную сущность. Если мы
вместе с Эпикуром сводим добродетель к одному лишь удовольствию, которое
она обещает, дабы определить волю, то мы уже не можем его осуждать за то,
что это удовольствие он считал совершенно одинаковым с удовольствиями самых
грубых чувств; нет оснований навязывать ему ту мысль, что он приписывал
только телесным чувствам те представления, посредством которых это чувство
в нас возбуждается. Он, как можно догадываться, искал источник многах из
них также в применении высшей познавательной способности; но это не мешало
ему и не могло мешать по вышеуказанному принципу считать совершенно
одинаковым [с другими удовольствиями ] удовольствие, которое дают нам эти,
во всяком случае интеллектуальные, представления и благодаря которому
только эти представления и могут быть определяющими основаниями воли.
Величайшая обязанность философа - быть последовательным, но именно это
встречается реже всего. Древнегреческие школы дают нам больше примеров
этого, чем их дает наш синкретический век, когда искусственно создается та
или иная примиряющая система (Coalitionssystem) противоречивых
основоположений, полная недобросовестности и мелочности, так как она больше
по душе публике, которая довольна, если может знать обо всем кое-что, а в
общем не знать ничего и притом чувствовать себя везде на месте. Принцип
личного счастья, сколько бы при нем ни применялись рассудок и разум, не
заключал бы в себе никаких других определяющих оснований воли, кроме тех,
которые соответствуют низшей способности желания; тогда, следовательно, или
совсем нет высшей способности желания, или чистый разум сам себе должен
быть практическим, т. е. без предположения какого-либо чувства, стало быть,
без представления о приятном и неприятном как материи способности желания,
которая всегда служит эмпирическим условием принципов, должен быть в
состоянии определять волю через одну лишь форму практического правила. И
лишь тогда разум, поскольку он определяет волю сам для себя (не служит
склонностям), есть истинная высшая способность желания, которой подчиняется
патологически определяемая способность желания; и действительно, он даже
специфически отличается от нее, так что даже малейшая примесь побуждений
последней ослабляет его силы и наносит ущерб его превосходству, так же как
малейший эмпирический элемент в качестве условия в математической
демонстрации умаляет и уничтожает достоинство и убедительность
демонстрации. В практическом законе разум определяет волю непосредственно,
а не через посредство привходящего чувства удовольствия или неудовольствия,
даже не [через посредство такого чувства, связанного ] с этим законом, и
только то, что он как чистый разум может быть практическим, делает для него
возможным быть законодательствующим разумом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11