Где этот гаденыш?Да, именно так отзывался Кеггс о стоящих на нижних ступенях.— Видал, он шел в буфетную, — ответил Фредди.— Спасибо.— Пока, — сказал Фредди.— Добро, — сказал Кеггс, чей склад речи в общении с обитателями своего собственного мира существенно отличался от того, какой он считал единственно достойным в разговорах с титулованными особами.Падение великих слишком часто объясняется тем, что их бренное тело не может предоставить должной поддержки великому уму. Некоторые считают, к примеру, что Наполеон выиграл бы битву при Ватерлоо, если бы у него работал желудок. Так случилось и с Альбертом. Появление Кеггса застало его не в лучшем виде. По глупости он решил выкурить сигару, утянутую в холле из гостеприимно открытого ящичка. Если бы не это, кто знает, какой хитроумной контратакой подавил бы он наступление? Атак — сражение было для врага простой прогулкой.— А, вот ты где! — сухо сказал Кеггс.Альберт повернул к противнику зеленое, но непокорное лицо.— Иди-ка ты в лужу, — посоветовал он. — Сунь туда голову.— Эт я? Хо-хо! По долгу службы мне бы надо снести твою, вот что мне надо бы.— И зарой в песок, — продолжил Альберт свою мысль, морщась и вздрагивая по мере того, как последствия непродуманного поступка тошнотворными волнами прокатывались по его тщедушному телу. Он закрыл глаза. Ему больно было видеть, как сияет Кеггс. Сияющий дворецкий — на любителя.Кеггс хрипло хохотнул.— Ну, ты даешь, со своим родственником!— А что такое? Чем он плох?— Вот я и говорю. Как раз этим вопросом мы и занимались с лордом Бэлфером.— Не понимаю, о чем речь.— Скоро поймешь. Кто притащил американца в замок, чтобы устроить ему встречу с леди Мод?— Я? Да ни в жисть!— Думаешь, ты такой умный? Да я сразу все просек!— Да? А тогда почему вы его пустили в замок? Кеггс торжествующе хохотнул.— Ага! Вот и проговорился! Это он?Поздно, слишком поздно понял Альберт свою ошибку, которую в нормальном состоянии счел бы позорной. Если бы не желудок, Наполеон счел бы позорным послать своих кирасир на гибель.— Не понимаю, о чем речь, — слабо повторил он.— Ладно, — сказал Кеггс. — Некогда мне с тобой болтать. Надо сообщить его милости о твоих делишках.Новый спазм сотряс Альберта до самой сердцевины. Двойная атака — это чересчур. Покинутый телом на произвол судьбы, дух отступил.— Ой, не надо, мистер Кеггс! — каждый звук в этой фразе размахивал белым флагом.— Надо. Должен — значит, надо.— Вам-то что? — заискивающе спросил Альберт.— М-да, — протянул Кеггс. — Я не изверг какой-нибудь детей мучить. — Он молча боролся с собой. — Скажем так, губить.Вдохновение осенило его.— Хорошо, — сказал он, оживляясь. — Ладно, пойду на риск. Давай-ка мне этот билет. Намек понял? Лотерейный билет, тот самый, с «мистером X».Неукротимый дух на мгновение восторжествовал над поверженной плотью.— Прям сейчас!Кеггс вздохнул, как вздыхает добропорядочный человек, сделавший все, чтобы помочь ближнему, и отвергнутый им в силу извращенной природы.— Как хочешь, — сказал он скорбно. — Я уж понадеялся, что не придется идти к его милости…Альберт сдался.— Нате, подавитесь! — клочок бумаги перешел из рук в руки. — Жизни от вас нету!— Весьма благодарен, мой юный друг.— Такой в пургу полезет, — развил Альберт свою мысль, — чтобы у нищего последний грош отнять.— Кто у тебя что отнимает? Уж больно ты скор, как погляжу! Все по справедливости. Можешь взять моего Реджи Бинга. Ничуть не хуже, баш на баш.— Добра-пирога!— Ну уж что есть. Держи. — Кегс повернулся. — Мал ты еще, Альберт, для таких денег. Что ты с ними сделаешь? Только один вред. Жизнь — это тебе не лотерея. Вообще-то, по совести, такую соплю вообще нельзя было допускать.Альберт глухо застонал.— Когда вы закончите свою речь, — перешел он на высокий стиль, — я попросил бы оставить меня одного. Мне несколько не по себе.— С удовольствием, — задушевно сказал Кеггс. — Мое вам почтение.Поражение — лучшая проверка. Подлинный полководец — не тот, кто скачет к триумфу на гребне легкой победы, но тот, кто, сокрушенный, заставит себя подняться и подготовить пути к возвышению. Таков был Альберт. Не прошло и часа — и вот, взгляните на него в комнатке под крышей. Тело уже не досаждает ему, и мятущийся дух снова взмывает ввысь. Если не считать редких спазмов, страдания утихли, и он думает, напряженно думает. На комоде лежит неопрятный конверт, надписанный шатким почерком: «Реджинальду Бингу, эксквайру». На листе бумаги, который скоро засунут в этот конверт, тем же почерком написано: «Не унывайте! Помнете! Только доблисть заваеваваит женское серце. Я буду наблюдать ваш прогрес с бальшим интиресом. Ваш благажилатель». Последнюю фразу (не подпись) он не сам придумал. Ее произнес учитель воскресной школы, когда Альберт поступил в замок, и она глубоко запала ему в душу. Это хорошо, ибо она в точности выражала его мысль. Отныне прогресс Реджи Бинга на пути к сердцу леди Мод становился для него очень важным.А что же Джордж? Не подозревая, что одним мановением мизинца Фортуна превратила союзника в противника, он стоит у живой изгороди, близ ворот замка. Ночь прекрасна; ссадины на ладонях и коленях болят гораздо меньше. Он исполнен долгих, сладких дум, только что обнаружив необычайное сходство между собой и героем Теннисоновой «Мод», к которой он всегда питал особое пристрастие, а уж особенно — с того дня, когда узнал имя Единственной. Когда он не играл в гольф, «Мод» была его постоянной спутницей. Царица девичьего сада роз, Приди, я тебя зову. Богиня снов, владычица грез, Явись ко мне наяву, В шуршащих шелках, в короне кудрей, Приди ко мне скорей! Недвижимый воздух едва доносит до него звуки музыки из бальной залы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63