В бородатом угадывалось что-то дерзкое, даже нахальное. Ярко-красные, почти малиновые губы раздражали Урумова. Но взгляд художника, хотя и несколько вызывающий, был живым и интеллигентным. Остальные показались академику не слишком интересными.
Сашо вернулся с саквояжем, и Урумов небрежно вытащил оттуда бутылку «Джонни Уокера».
— Ура! — одиноко воскликнул Кишо. Родинки его вздыбились, словно собрались соскочить с лица.
Пока Сашо готовил стаканы и лед, Урумов рассказал о своем приключении в самолете. И конечно же, несколько преувеличил, просто обязан был преувеличить опасность. Хотелось хоть чем-то заинтересовать молодежь, ему и без того было неловко, что он так неожиданно ворвался в их компанию.
— Когда мы приземлились, все кинулись целоваться — летчики, стюардессы, пассажиры.
И даже не покраснел от этой бесстыдной лжи.
— У тебя под рукой оказался кто-нибудь подходящий? — пошутил Сашо.
— Только какой-то взмокший эксперт.
— Тьфу! — проговорила Донка.
Она так таращилась на Урумова, словно хотела его проглотить. Как-никак ей впервые в жизни довелось беседовать с живым академиком. А этот — словно по заказу сделан — академик до кончиков ногтей.
— Очень было страшно? — спросила она застенчиво.
И этим привлекла к себе удивленные взгляды всей компании — никто еще не слыхал, чтобы Донка говорила застенчиво.
— Что может быть страшно старому человеку? — И так как Донка не сводила с него недоверчивых глаз, Урумов добавил, на этот раз обращаясь прямо к ней: — В сущности, люди боятся не столько смерти, сколько боли. Особенно молодые. Они ведь воображают, что смерть непременно связана с нестерпимой болью.
— Конечно же! — удивленно воскликнула девушка. — На то она и смерть!
Подняли стаканы, чокнулись, но Урумов свой только слегка пригубил. Какая-то печаль и непонятная пустота вдруг охватила его, вытеснив все другие ощущения. Уши перестали воспринимать шум, в глазах потемнело. Этот внезапный спад после того подъема жизненных Сил, который владел им последние две недели, почти испугал академика.
— Вот что, молодые люди, — сказал он вдруг. — Я, пожалуй, поеду. Только Сашо придется меня проводить. А вы оставайтесь.
— Хорошо, дядя, — ответил юноша.
Академик вполне отчетливо уловил прозвучавшее в его голосе облегчение. Чувство пустоты и одиночества еще больше усилилось. Но, уходя, академик внезапно заметил, что у стены лицом к ней стоит какая-то картина в грубо выкрашенной белой раме. Наверное, масло. И вдруг, не отдавая себе ясного отчета в том, что он делает, академик повернул картину. И замер на месте, не в силах оторвать от нее взгляда. Со стороны могло показаться, что человек смотрит не на картину, а внезапно заглянул глубоко в самого себя.
— Это ваша? — тихо, почти без всякого выражения спросил он художника.
— Моя, — ответил тот.
Густая сине-лиловая ночь и два, почти слившихся с нею белых коня. Один, покрупнее, поднял к хмурому небу изящные ноздри, другой слегка отвернул назад небольшую головку. Еще ни разу Урумов не видел ничего, подобного изгибу этой шеи.
— Вы ее продаете? — спросил он.
— Уже продал.
— Кому?
— Одной болгарке из Калифорнии, — нехотя ответил художник.
Этого академик никак не ожидал.
— Чем же она занимается, эта болгарка?
— Говорит, что у нее мотель недалеко от Сан-Диего.
— Да, ясно, — пробормотал Урумов. — Знаете, что такое мотели под Сан-Диего? Публичные дома для моряков военного флота.
Художник враждебно молчал, даже борода у него, казалось, встала дыбом. Похоже, академик повел разговор не лучшим образом.
— Она сама выбрала эту картину, — продолжал Урумов, — или это вы ей предложили?
— Сама, — ответил бородач.
— Почему бы вам не предложить ей что-нибудь другое? Мне очень хочется купить эту картину.
— Сейчас это уже неудобно, — все так же нехотя ответил художник.
— Сколько она вам заплатила?
— Двести долларов.
— Я мог бы дать вам столько же в левах. А она пусть везет в Калифорнию что-нибудь другое… — Урумов прямо взглянул на него, — не столь добродетельное.
— Я и вам мог бы предложить что-нибудь другое, — сказал художник. — Еще более добродетельное.
— Меня интересует тема, — ответил академик. — Хотя я и не букмекер.
— У меня есть и другие лошади.
— Вы меня не поняли, — сказал Урумов. — Ну ладно, всего хорошего.
Потом, когда машина уже тряслась по проселку, Сашо спросил:
— Тебе в самом деле понравилась эта картина?
— Да, она очень хороша.
— И все же зря ты позволил ему так задаваться. Деревенщина! Вернусь, вышвырну его в два счета!
Похоже, он по-настоящему злился. Урумов не мог вспомнить, чтобы когда-нибудь видел его таким сердитым.
— Почему? Так, по-моему, должен вести себя каждый порядочный человек.
— Это он-то порядочный? — зло ответил Сашо. — Двести долларов в кармане, а сосет чужое виски. Оно ему еще носом выйдет!
— Во всяком случае, картина от этого хуже не станет.
— Вот что, дядя, картина будет твоя! — заявил Сашо решительно. — Даже если для этого мне придется его зарезать и закопать труп в ущелье.
Академик подумал, что от современного парня можно ожидать и такого способа решения проблемы.
— Какое у него имя?.. Среди художников, я имею в виду.
— Кто его знает, все они там маньяки… Во всяком случае, гением его не считаю.
Они уже выехали на шоссе, машина бесшумно скользила мимо темных затихших дач, спрятанных в тени деревьев. Казалось, что в этих домах жили одни привидения — очень уж редко мелькал свет в окнах.
— А может, он нарисует другую картину? Точно такую же! — сообразил вдруг Сашо.
— Нет, мой мальчик, в искусстве ничто прекрасное повторить невозможно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144