— Наперед все знаешь… Она его любит, а он ее нет. Она переодевается в мужчину, едет за ним, и он в нее где-то в глуши влюбляется. Они женятся. Всё. Сюжет не меняется. Меняются только герои местами, как сказка про мочалу: он ее любит, она его…
— Перестань, — сказала Алла. — Я рассержусь.
Этому бы я не поверил! Алла рассердится! Я еще ни разу не видел ее сердитой.
— Рассердись, — попросил я.
— Не надо, — сказала Алла.
— Ты не умеешь.
— Умею.
Мы не сговариваясь пошли через площадь к мосту. Кругом было тихо, но стоило нам выйти на площадь, как откуда ни возьмись налетел ледяной ветер. Налетел, ударил в лицо и пропал. Через Ловать кто-то переходил, и здесь были слышны скрипучие шаги. Алла спрятала в платок лицо. Я видел кончик носа, губы и один большой светлый глаз. Платок около губ побелел. На шерстинках вспыхивали блестящие огоньки и гасли, — это ее дыхание замерзало на лету. Я рассказал Алле про сегодняшнюю ссору с ребятами. Рассказал все так, как было. И замолчал. Мне хотелось услышать, что скажет она. Но она тоже молчала. Ее рука лежала в моем кармане, а сверху лежала моя рука. Мы поднялись на мост. Пока переходили, деревянный мост скрипел, натужно стонал, словно ему было не под силу нас держать. На бугре была могила Александра Матросова, закрывшего своей грудью амбразуру вражеского дзота. Матросов погиб в деревне Чернушки. Останки его выкопали, положили в цинковый гроб и привезли сюда, на высокий берег Ловати. Серый заиндевелый камень стоял на могиле. Скоро здесь будет настоящий памятник. В газете писали, что знаменитый скульптор Вучетич закончил работу над памятником. Отольют из бронзы Сашу Матросова и поставят на этом бугре. И будет он веками стоять с автоматом в руке. И люди круглый год будут класть цветы к подножию памятника.
— Вот кто был сильный, — сказал я, кивнув на могилу. — Я бы, наверное, не смог так…
— Поэтому тебе никогда не поставят памятник, — сказала Алла.
— Не надо войны и памятников.
— Ты умрешь, и никто через год про тебя не вспомнит.
— А ты? — спросил я.
Алла смотрела на камень и молчала. Я повернул ее к себе и опять спросил:
— Ты вспомнишь? Ну, говори!
Алла посмотрела мне в глаза, засмеялась:
— Какие мы оба… Зачем этот разговор? Смерть, памятник… Пошли домой, Максим?
Я прижался лицом к ее теплому платку. Обнял, хотел поцеловать.
— Не надо, Максим, — Алла отвернулась.
Я стал искать ее губы, но она оттолкнула меня.
— Пусти… — сказала она. — На ветру нельзя целоваться.
Мы пошли обратно. Я думал, что Алла забыла про мотоцикл, но она вдруг сказала:
— У папы была в полку своя трофейная машина… На ней ездили все кому не лень. Всю разбили. Когда мы уезжали из Польши, пришлось ее бросить там.
— Мне не жалко — пусть катаются, — сказал я. — Не умеют ведь. В два счета покалечат.
— Если не жалко — пусть калечат.
— Я тебя одну буду катать.
— У меня брюк нет, — сказала Алла. — А потом я боюсь на мотоцикле.
— Хорошо по шоссе с ветерком!
— А вдруг разобьемся?
— Ни черта не будет, — стал бахвалиться я. — Сто километров в час!..
Я подготовился к экзаменам и ждал очередной пятницы, чтобы сдать правила уличного движения и материальную часть. Практическую езду я договорился с инспектором отложить до весны. К тому времени я надеялся полностью отремонтировать мотоцикл.
— Весной, когда дороги подсохнут, поедем далеко-далеко, — сказал я.
— На край света?
— Ага… Вдвоем.
— У меня брюк нет, — сказала Алла. — И зачем так далеко?
— Замерзла? — спросил я.
— Ноги,ответила Алла.
Мы дошли до ее дома. Алла остановилась у подъезда. Она смотрела через мое плечо на дорогу. На дороге никого не было. Из окон дома на тротуар падали желтые квадраты света. В квадратах двигались тени. Я решил спросить Аллу о том, что давно мучило меня: она или не она была в тот вечер в подъезде с каким-то парнем. Я спросил. Алла удивленно подняла на меня глаза, усмехнулась.
— Я не знаю, — сказала она. — Так много было вечеров. Какой ты имеешь в виду?
Глупо было с моей стороны спрашивать ее об этом.
— А если это я была, тогда что? — спросила Алла. В глазах ее любопытство.
— Ничего, — ответил я. Мне вдруг захотелось в общежитие. Забраться под одеяло и почитать книжку: я начал читать «Петра Первого» Алексея Толстого.
— Тебе безразлично? — Алла дотронулась до моего плеча.
— Нет, — ответил я. И стал вспоминать страницу, на которой остановился.
— Ревнуешь?
— Спокойной ночи, — сказал я, так и не вспомнив страницу.
Алла усмехнулась, пожала плечами и скрылась в подъезде.
Не надо было ее спрашивать об этом.
13
Паровоз смирно стоял на кругу и пускал в морозное небо хлопки белого дыма. Круг скрипел, но крутился. Сначала я видел один уплывающий маслянистый бок паровоза, потом тендер с горой угля и, наконец, второй бок. Круг остановился. Паровоз тонко свистнул и сошел с поворотного круга. Из будки выглянула голова в железнодорожной фуражке со шнурами. Когда-то шнуры были белые, а теперь стали черными. Машинист посмотрел на нас и подмигнул.
— Чего это он? — спросил Генька Аршинов.
— Обрадовался, — сказал я. — Тебя увидел.
Машинист остановил паровоз и еще больше высунулся из окошка. Это был парень лет двадцати трех. Лицо широкое, круглый подбородок. Из-под фуражки, сдвинутой на затылок, выбивались русые волосы. Небольшие серые глаза весело смотрели на нас.
— Зеленый еще, — негромко сказал Генька. — У такого, пожалуй, научишься…
— Зачем тебе учиться? — трепался я. — Ты и так все знаешь… Вон у тебя какой берет… Ты и на учащегося не похож. Командир производства! Сходил бы, Генька, к начальнику депо и попросил паровоз?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78