Просто жуть берет.
– Но я говорила не о совсем старых. Не о таких, которые вот-вот умрут.
– Я тоже. Просто о старых. Ну там лет сорок, сорок пять.
– Ну да. А сколько лет твоим родителям?
– Много, – ответил юноша и рассмеялся.
– А вот моим немного, – сказала девушка. – Но разговаривать с ними ужасно трудно, правда?
– Да, я бы сказал, просто невозможно!
– Ты им рассказываешь про себя?
– Нет.
– Почему?
– Знаешь, один раз я стал рассказывать отцу про одно наше дело: мы решили заработать денег, чтобы купить автомобиль, когда подрастем. Я ему полчаса объяснял суть дела, а потом он посмотрел на меня и сказал: «Вот и хорошо, Лонни». Он меня вовсе и не слушал, вот что! После этого я и подумал: какого черта я буду перед ним распинаться? Теперь меня называют Лонни Устрица.
– Моя мама думает, что я ей все рассказываю, а я ей ничего серьезного не рассказываю.
– Вообще-то говоря, рассказывать родителям ничего не надо. Если они понимают в чем суть, то начинают тебя пилить, а если не понимают, так зачем и стараться?
– А я раньше часто разговаривала с отцом, – сказала она. – Когда была маленькой. И это очень хорошо было. Помню, я очень гордилась, что разговариваю с отцом как взрослая.
– Ну а теперь ты с ним больше не разговариваешь?
– Теперь редко. Он всегда занят.
– Ну да, они всегда заняты, всегда куда-нибудь торопятся...
– И потом... потом мне просто не о чем уже с ними говорить.
– Да, – согласился ее собеседник и его голос стал грустным. – Они ведь заняты, ты ведь знаешь. Вообще-то говоря, они нас вырастили! Кормили и одевали! Так надо же им когда-нибудь и отдохнуть.
– Наверно.
– Они ведь нам ничего не должны. То есть, я хочу сказать, мне не нравится, когда говорят: «Я их не просил, чтобы они меня родили». Об этом же не просят! И не спрашивают. Я тоже не просил. Но я рад, что живу. Разве тебе не нравится быть живой?
– Ну конечно!
– Так что они нам ничего не должны. Они дали нам жизнь. Для меня лично этого вполне достаточно.
Они помолчали.
Потом мальчик сказал:
– Дженни!
– Что?
– Дженни можно я тебя поцелую?
Она ничего не ответила.
– Дженни?.. Ну что ж, извини. Я просто думал, что ты не рассердишься, если я...
– Я не сержусь, Лонни, – ответила она и в ее голосе прозвучала такая детская невинность, что Хэнк готов был заплакать. – Но только...
– Что, Дженни?
– Не мог бы ты...
– Что Дженни? Что?
– Не мог бы ты сначала сказать, что любишь меня? Глаза Хэнка внезапно наполнились слезами. Он лежал в темноте на скале, пока рядом целовали его дочь, и, зажав рот рукой, старался заглушить рыдания. Он трясся в беззвучных рыданиях, ошеломленный открывшейся перед ним истиной. Чувствовал себя маленьким и незначительным, и все же по-новому сильным благодаря обретенной истине.
– Я люблю тебя, Дженни, – сказал юноша.
– Я люблю тебя, Лонни!
Хэнк услышал эти слова и ему вдруг захотелось, чтобы поскорее настал понедельник, захотелось, чтобы поскорее начался процесс.
– Который час, Лонни?
– Почти двенадцать.
– Пожалуйста, проводи меня домой. Я не хочу, чтобы они беспокоились.
– Можно я тебя поцелую еще раз?
– Да.
Они замолчали. Хэнк услышал, как они встали и, с треском пробравшись через кусты, вышли на дорогу. Немного погодя шаги затихли.
Я ничего им не должен, подумал он.
Я ничего им не должен, кроме их будущего.
Глава 12
Всем юристам Нью-Йорка было хорошо известно, что судья Абрахам Сэмэлсон требует на своих процессах соблюдения строжайшего порядка. И в понедельник, когда начался процесс по делу Рафаэля Морреза, в залитом солнцем, отделанном деревянными панелями зале стояла приглушенная тишина, хотя он был битком набит кандидатами и присяжными, репортерами и просто любопытными. Карин и Дженнифер Белл сидели в заднем ряду и слушали, как судья Абрахам Сэмэлсон, который выглядел очень представительным в своем парике и мантии, объяснял зрителям, что суд рассматривает дело крайне серьезное и что при любой попытке превратить судебное заседание в балаган он немедленно попросит всех удалиться. С терпением воспитателя детского сада он объяснил, в чем заключаются его обязанности как судьи и попросил вызвать первого кандидата в присяжные.
Внешне отбор присяжных проходил спокойно и неинтересно. Хэнк, как представитель обвинения, задавал кандидатам обычные вопросы. Адвокаты трех подсудимых – их было назначено судом двенадцать человек – тоже задавали обычные вопросы. Процедура эта была длительной и по большей части скучной.
Майк Бартон, который вместе с остальными репортерами прислушивался к происходящему, со скучающим видом следил за тем, как отводились и оставлялись кандидаты и даже несколько раз подавил зевок.
– Мистер Нелсон, если бы прокурор доказал вам без всякого сомнения, что эти три молодых человека виновны в совершении предумышленного убийства, то смогли бы вы не колеблясь вынести обвинительный приговор?
– А почему я должен колебаться?
– Потому что, согласно Уголовному кодексу, предумышленное убийство карается смертной казнью.
– Нет. Я вынес бы приговор не колеблясь.
– И вы приговорили бы их к электрическому стулу?
– Да. То есть, конечно, в том случае, если бы они оказались виновными.
– Ну а если, напротив, представленные суду факты окажутся таковы, что, приняв их к сведению, можно было бы обратиться к суду с просьбой о помиловании, то позволили бы вам убеждения этического и морального характера обратиться к суду с такой просьбой?
– Да.
– Ну а если на суде будет доказано, что это было не предумышленное убийство, а преступление несколько менее значительное, скажем, непредумышленное убийство, то могли бы вы, приняв к сведению сообщенные вам факты, вынести соответствующий приговор?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57