„Наливай, Тошо, по одной за упокой души Геновой жены, за Генов счет", другой прихлебала тоже присоседился, но беззащитный голос Гено, словно нож или сверло, незаметно возвращает смелость Владко, проникает в душу писаря – боль штука коварная… вроде и закрыл ты плотно все ставни, но, глядишь, она просочилась… против своей воли писарь отводит взгляд от иллюзиониста, чтобы рассказать о чьей-то печальной смерти, о каком-то человеке, переселившемся на небо (вдовце к тому же), картину рисует уже, наверное, алкоголь – человек, словно упавший навзничь во дворе, лежит на сорванной с петель двери, усопший покоится в холодке, дует ветерок, дети его играют возле трупа и забыли о нем, а опись имущества идет легко, местная власть, он, писарь, значит, поставила во дворе столик и стул, птички поют, сосед пришел, – поднимает умершего, чтобы надеть на него пиджак, и вдруг – мертвый привстал, а у тех двоих волосы дыбом, когда они увидели, что дети стоят, как вкопанные, глазки у них округляются, и они начинают, милые, тут Писаревы глаза увлажняются, начинают кричать: „Папка сел! Папка живой!", кричат, бедненькие, но известно, что для бедных чудес не бывает, хотя… тот, в черных одеждах, кто его знает… но Владко уже отвлек внимание писаря, он переоделся в белую рубашку с жабо и кружевами (белая реликвия времен „Систерс-Вальдемар"), он ставит пластинку, и голос Вертинского вторгается излияниями: „…он был другом Магдалины, только другом, не мужчина, чистил ей трико бензином… бедный пиколо бамбино…", но и Владко поет, может быть, без голоса, может быть, во все горло, взлетает и садится между столами – жабо, кружева, улыбка, которая дарит нам вечное счастье, руки, которые вымешивают сказки из скучного теста этого мира, и нет патефона, нет голоса Вертинского или голоса Владко, остается одно – искусство, бог мой, искусство, принц, чьи обещания где-нибудь и когда-нибудь сбываются – но всегда для других, но и песня тоже исчерпывается (а ведь оставалось так немного, чтобы они добрались, они были уже так близко), и Владко садится, он исчерпался до дна, как и песня, блаженно несуществующий, однако мистер Хиндо… так же тайком за ним наблюдают все, ковыряет в зубах дьявольским ногтем, без всякого выражения на лице, и секунды прислуживают ему – тик-так, пока не становится ясно, что светлые силы не принесли ничего, наши надежды, корчась и стыдясь, бредут ощупью назад, к темноте, и только тогда этот негодяй раскидывает секунды щелчком пальцев, и Кэт приносит чемоданчик, черный, как их одежды, более любимый, чем она (как нежно кладет его Хиндо к себе на колени – словно блестящего черного кота), на стол немедленно выскакивает цилиндр и словно кланяется, тогда маг начинает зло вытаскивать из его горла бумажные ленты, также злобно окрашенные в лиловый и ядовито зеленый цвет, ленты вьются, покрывают весь стол, что же будет, неужели никогда не кончатся, но… и Хиндо исчерпался, как Владко, и он садится, блаженно несуществующих, Кэт велено убрать и привести все в порядок, а ясновидящий делает долгий глоток, выстреливает сквозь лошадиные свои зубы: „мистер Вальдемар, мы с вами курчавые, и нам не везет, такая уж наша доля, доля курчавых", потом неожиданно сморкается и уж совсем неожиданно встает… пораженные крестьяне видят, что дождь кончился (не иначе как Хиндово дело), „прощайте, мистер Вальдемар", но почему все вскочили, почему каждый старается быть поближе к черной жерди, действительно ли ожидают чудес, каких, а если они окажутся злыми, но разве может быть хуже, чем есть, и кто сказал, что дьявол не имеет души, что он не сделает добра, если ему заблагорассудится, да нет, тут дело в другом, – нечистая сила капризна, но… если ты удачлив… можешь просто так, за здорово живешь приобрести ее благосклонность, а благочестие – дело долгое и трудное, награда за него сомнительная… только Владко не обнаруживает ничего, кроме мысли об искусстве – в глазах Хиндо, в глазах Кэт, „не согласились бы вы, – говорит он, – выступить на сцене в нашем селе, в следующую пятницу, я сам позабочусь о билетах, о салоне и сиропе – чтобы каждый, кто захочет, мог купить, у вас не будет никаких забот", короткое молчание, долгое ожидание, и устами Хиндо та сила произносит „хорошо", теперь уже Владко, совсем как ребенок, счастливый, с размягченным мозгом – чудо, праздник, мечта – душа его поет голосом Вертинского, „у вас здесь есть удав-боа", спрашивает он, охваченный боазнью (ошибка Матея – боязнью), и показывает на чемоданчик, да, был (а может, он видел боа, превращенного в цветные ленты, может быть, все можно превращать во все, и что было первоначально в чемоданчике, не помнит и сам Хиндо), однако Начальница не выдерживает зачарованности Владко, его близости к Кэт, – она бросается между ними, желая крикнуть: „голову мою возьмите, доктор Хиндо, но его оставьте", но нет, обессиленная сверкнувшим взглядом мага, она говорит совсем другое: „предскажите мне мое будущее, очень прошу вас", тогда, в конец испуганная, она умолкает и начинает дрожать, и слава богу, потому что Владко успевает положить руку на сердце (незаметно, с опытностью шансонье), описать круг около своей головы – „большая роковая любовь и много шляп", моментально отзывается Хиндо, какое счастье для Начальницы, какое счастье для Владко (он не замечает другого взгляда, смертоносного острия, вонзенного в его затылок, – глаз Тошо), но есть ли смысл жалеть о каких-то мелких собственностях, если в груди у нас уже забилось наивное и чистое сердце Владко, это солнечный зайчик, преобразивший в миг Начальницу, Вальдемар настолько вознесся в мечтах, что не понимает, каким бессильным был бы Хиндо, если бы ему пришлось рассчитывать только на самого себя (добронамеренные люди, жаждущие чудес и преображения нищих, вечно шьют мантию какому-нибудь доктору Хиндо, одевают его в таинственные одежды таинственного мага, не замечая даже, что делают это, и… ждут потом, пока живы, чтобы он вытащил мертвых из могил), случившееся однако превращает неосознанное стремление других в непреодолимое желание, они инстинктивно выстраиваются за широкой спиной писаря, выдвигая на передний план местную власть (очередь за чудесами похожа на очередь за хлебом), и вот чиновник произносит с умоляющей торжественностью:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36