Возможно, он забылся… Внезапно зашумела струя воды, звук был сигналом, что Стефан совсем близко, у крана во дворе; он плеснул себе в лицо, выпрямился, охая, с выражением недовольства. Возвращенный к простой действительности, Матей сразу понял с досадой и удивлением, что эта работа в глубине двора может восприниматься как бремя. Но… бремя, бреме – бременские музыканты… Сказка возрождается, всегда и из всего.
– Труд, труд и труд, – произнес хозяин, не глядя на него. – Вся моя жизнь прошла в труде, дни и ночи. Придешь с работы и начинаешь строить – дом, гараж… Тяжело, кое-кто не выдерживает… Но только так правильно жить.
Работа – может быть, ждал, что спросят – какая… Работал в совете профсоюзов, в районном, отвечал за несколько кружков – история, гражданская оборона, отвечал за их число и будут ли они вообще. (Нескладный ответ, но смысл был неожиданный; кто-то всплеснул руками, неужели я, удивился Матей). Хорошая работа и важная, – объяснял хозяин, – не для человека со средним образованием, но его ценили… Прежде в районе кружков столько не было. Да и для него удобно – станет обходить дома, ну и к себе заглянет, кое-что сделает.
Настроение Стефана поднималось, отсюда и желание похвастать!
– Где, – спросил тактично Матей, – ваш большой дом?
– Отсюда до автобуса два километра. И еще пять остановок в сторону города.
Дом его – лучший в квартале. Три этажа, на каждом по три комнаты, подсобки, туалеты, большое дело. Гаражи. Один сдал, сдал и верхний этаж: временно, пока сын не женится. А обстановка? „Может, думаешь, как тут? Этот дом я построил как добавку, между делом. Пусть будет." Труд, труд и труд… „Не как вы, артисты, дзынь-дзынь, тра-ля-ля – и денежки капают…" А он что? Его солидный дом не завершен. Двадцать лет строит, а конца не видно. Мозаика, балюстрады на балконах, внутренняя лестница – все это пока не сделано… Не то, чтобы чего-то не хватает, но не доведено до ума, как хотелось… Иногда даже подумывает: „успею ли доделать, пока жив?" В последнее время на глаза попадаются одни некрологи – на воротах больших домов, таких же, как у него. Поднял человек дом, измотался вконец – и нет его. А сын, безобразник, пальцем не хочет пошевелить, чтобы помочь. „Дух не перевели с Любой с тех пор, как поженились. Все для него копим…" Купили ему „Ладу" – чтобы не стыдно было, чтобы как у всех. Благодарности никакой. Вечно хмурый, вечно недоволен. Мешаем, видишь ли, жить, попрекаем домами, машиной… Он, мол, не хотел, зачем навязываем? Болтовня все это… А сам и на работу на „Ладе" ездит, тратит бензин надо и не надо. Дружки используют его как шофера, а на бензин и стотинки не дадут. Очень, мол, его любят, потому что щедрый… Упаси господь от такой любви. Дурак. Транжира. Семь лет как работает, стотинки не отложил. Двести десять левов в месяц…
– Не так уж много. Ведь холостой, расходы.
– Человеку нельзя оставаться без денег! Он должен это знать… Если у тебя нет сберкнижки и хотя бы трехсот левов в кармане, на что ты годишься? Завтра, когда женится, как будет сводить концы с концами? Семья это труд и порядок. Он то и дело подъезжает – дай, папа, лев на завтрак… В его годы деньги просить! Нет у человека достоинства. Но со мной разговор короткий – кладу на стол пятьдесят стотинок, и все. Срезаю, авось усовестится. Пользы – ноль…
Удивляться нечего: необходимо увенчать признанием старания Стефана и философию его жизни, связанные так тесно, кому бы желательней всего это сделать? Сыну, естественно. Единственному сыну. Все, что достигнуто, умещается полностью в их собственном кругу, потому-то самый желанный венец и должен быть домашней выработки. Поэтому любой разговор возвращал хозяина к сыну и несправедливой судьбе; этот несчастный парень превратился для него в катастрофическую, непреодолимую проблему, в ней воплотилось возмутительное несогласие определенной части человечества с принципом „труд, труд, труд и ничего другого".
Матей вскочил, словно его током ударило.
– Что с тобой? – спросил Стефан, скорее разозленный, что его прерывают, чем обеспокоенный.
– Послушай, послушай…
Насторожившись, хозяин прислушался:
– Ничего…
– А радио?
– А, оно. Я и не обратил внимания.
Наверное, это был транзистор, наглый и громкий. Может быть, он даже был не близко – звуки здесь умножали свою силу десятикратно, да и свое значение тоже. Безликая хоровая музыка, она обжигала жизнь, еще не затихнув, срывала с нее листву – до следующего небесного дождя и проникновения озона.
– Как им не стыдно… – волновался режиссер, воздевая голову, вытягивая шею, раздувая ноздри, принюхиваясь, совсем как собака. – Не считаются ни с кем, крушат… Слушали бы себе дома, другие-то не обязаны…
Он резко очертил рукой круг в воздухе, еще сильнее ошарашил хозяина. Да прийди же в себя, – сказал Стефан, – чего уж ты так, нервишки, что ли… Верно, здесь все – хамье, чего только не делали, чтобы надуть меня, когда мы участок покупали… До сих пор не разговариваем, но чтобы из-за какого-то радио… Музыка захлебнулась, наверное, пошли новости: „Промышленные предприятия города… на десять дней раньше срока выполнили план четырех месяцев года и идут по восходящей линии развития…"
– Ааа! – вскричал Матей, бросился в комнату, плотно закрыл за собой дверь, подпер ее спиной.
Прислушался, тихо, сделал пять-шесть шагов и замер: правая рука – на палке, левая – на столе, вдавленная в его грубую поверхность. Хозяин, обойдя дом, вошел через другую дверь.
– Нервишки, да? – На сей раз вопрос прозвучал ехидно, а взгляд стал подозрительным. – Может быть все-таки признаешься, зачем тебе понадобился дом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36