Тому способствовал туман, никак не уходивший, хотя вокруг заметно потеплело; казалось, в метре над лоснящейся почвой начинается невесомость. Поозиравшись, Анфилогов вынужден был счесть единственно надежным местом самого себя. Спрятав платок в кармане штормовки, сразу отсыревшем и потяжелевшем вместе с ножиком и забившимися в угол шершавыми монетами, хмурый профессор двинулся к лагерю.
На полпути опять пришло ощущение удушья, и спазм на этот раз продолжался значительно дольше. «Рудничные газы, – подумал Анфилогов, когда деревянные клещи, взявшие его за ребра, немного отпустили. – А может, и не газы. Больше похоже на промышленную дрянь. При том, что вокруг на сотни километров ни одного завода. Чистейшее место. Действительно, странно…» Горьковатая синтетика забилась в ноздри, оклеила слизистую, отчего нестерпимо зудела носовая перегородка. «Может, я все еще простужен? – спрашивал себя профессор, чувствуя, что если он сейчас чихнет, то жизнь выплеснется. – Кажется, еще остались капсулы… Ничего нельзя доверить людям. Эта моль – в последний момент. Развернули – труха. Поздно, магазины были закрыты… Приносил гранильщик свитер или не приносил? Или это Екатерина Сергеевна должна была достать? Наверное, она, иначе зачем приходила на вокзал? Да – у нее в руках был какой-то мешок. Забыла отдать, женщины все всегда забывают. И вот теперь из-за нее…» Тут мозг профессора прояснился, словно его продули ветерком. «Забираем прошлогодние камни и уходим, – твердо сказал он сам себе, стоя в лагере на краю вчерашнего костровища. – Этого хватит. А на что, собственно? Если посчитать… Там девятьсот тысяч… Там полтора лимона в евро… Плюс проценты… Мне пошел седьмой десяток. Коляну на «мерседес»? Глупо… Во всяком случае, никаких больше каменоломен. Уходим как можно быстрей».
Несмотря на принятое решение, Анфилогов часов до четырех занимался основательным устройством лагеря. Кроме как возиться по хозяйству, делать было совершенно нечего. Промокший и грязный Колян продолжал хлопотать у шурфа, то и дело ликвидируя мелкие поломки, иногда прибегая в полных, как ведра, хлюпающих сапожищах, чтобы немытыми руками схватить бутерброд. В помощи он не нуждался: Анфилогов понимал, что человек, способный оживлять какие-то допотопные, с конверсионными танковыми моторами, стиральные машины и ржавые скворечники на колесах, бывшие когда-то «Волгами» и «москвичами» (чем Колян подрабатывал в свободное от профессора время), как-нибудь управится с новенькой техникой, которую сам же и облюбовал.
У профессора образовалась непредвиденная, совершенно лишняя ему возможность просто побыть в пространстве, которое он помнил уже не столько по яви, сколько по собственным снам. Многое изменилось – хотя на внешний, приблизительный взгляд не изменилось ничего. Устраивая продукты так, чтобы до них не добрались бурундуки и прочие прожорливые твари, Анфилогов вдруг осознал, что мелкие расхитители куда-то исчезли: ничто не шуршало, не возилось в прошлогодних стеблях, пронизанных упругими, вполне правдоподобными зелеными стрелками, на склонах и под кустами было безжизненно, будто на поверхности затоптанной и пыльной театральной декорации. С травой тоже было неладно: кое-где у самых корней она белела, будто седина в отросшей крашеной шевелюре, а местами отделялась от почвы войлочными лоскутьями, формой похожими на нечеловечески большие обувные стельки. Должно быть, наследили горные духи, обеспокоенные судьбой подземного клада, – но они, конечно, не имели отношения к исходу обитателей травы, потому что пребывали со всеми существами в сложном симбиозе, в каком-то смысле состояли из их органических жизней. Причиной повреждений был, конечно, человек: например, какие-нибудь эксперименты с облаками, излучения космических станций, которые кишели над этой местностью, подобно металлическим муравьям.
Одновременно все это не было похоже на экологическую катастрофу. Если и произошли какие-то воздействия, природа им сопротивлялась. Густая мошкара, краса и бич корундовой реки, по-прежнему толклась столбами во всяком воздушном просвете, брызгая на кожу, будто масло с раскаленной сковородки. Невидимые птицы подавали голоса то тут, то там: звуки были механические, с хрипотцой, словно у старых, спросонок бьющих часов, а маленький черемуховый куст весь звенел, будто мешочек серебряных монет. Звуки блуждали, теряя свой первоисточник; розовое солнце не только светило, сколько пропитывало мутный воздух, и гранитные скалы казались кляксами на рыхлой промокашке. Красота, которую профессор, отправляясь в экспедицию, надеялся не увидеть больше, никуда не делась, лишь приподнялась над почвой, отчего казалось, будто небо начинается буквально в метре над землей.
Анфилогов, озираясь, чувствовал себя отравленным. Впервые за многие годы незаконных экспедиций, всегда приносивших профессору деньги и чувство свободы, ему захотелось оказаться дома, укутать ноги стариковским пледом, побаловать себя чайком и чем-нибудь необязательным, вроде шахматной партии, которая давным-давно пылилась на доске, поставленная, как на тормоз, на застрявшего у черных белого коня, в то время как противник Анфилогова, профессор Сорбонны, обходительный каверзник с внешностью Бабы-яги, переодетой в мешковатые брюки и старый твидовый пиджак, четыре года как не звонил. Тут же Анфилогов осознал, что недоигранная партия обмелела до дна: из нее давно ушли энергия и мысль, фигуры, забывшие друг о друге, съехали со своих завоеванных клеток и стояли пыльные, со старыми следами пальцев, похожими на следы от моли на сером сукне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171