Гуманоиды разом поднялись и поклонились очень низко, хором проговорив что-то вроде стихотворения, лишенного не только согласных, но как будто любого человеческого смысла. Тамара благодарно просияла.
– Я была уверена, что вы оцените художественный уровень «Купола», – обратилась она ко всем, хотя большинство сидящих за столом не выражало никакого энтузиазма. – Вы обратили внимание, что наша презентация проводится накануне Праздника Города. Если позволите выразиться пафосно, «Купол» станет подарком Рифейскому краю. До сих пор наш четырехмиллионный город считается глухой провинцией. Да, к нам пришли все транснациональные брэнды, у нас на каждом углу по «Макдоналдсу», и на поверхностный взгляд иные наши улицы можно принять за европейские. Но и в этом мы подобны стандартно оборудованной кухне, куда не водят экскурсии. Так будет, пока мы не предъявим миру чего-то оригинального, именно знакового. Проект «Купол» дает нам шанс. Мы, здесь сидящие, соединившись, дадим городу памятник нашего времени. Мы, элита, станем фундаментом, на котором вырастет, быть может, новая рифейская ментальность.
– А быть может, все-таки лопух, – пробормотал генерал Добронравов, задумчиво наводя перед собой какой-то порядок из папки, ручки, нетронутой кофейной чашки, карандашного огрызка, двух кубиков тростникового сахарку.
Генерал был вдов пятнадцать лет и уже не горевал, а скучал – но скука эта была такой крепчайшей силы, что все, попадавшее в поле зрения генерала, словно покрывалось тонким слоем мелко размолотой земли. Супруга его, как рассказывали, была ревнительница чистоты и порядка; теперь генерал Добронравов все прибирал сам – и одежду, и посуду, и множество мелких мусорных предметов, включая термобигуди супруги, принимаемые генералом за какие-то игрушки. На танке с кумулятивной броней, словно сложенном из грубых камней, он носился по полигону под Нижним Тагилом, репетируя с войсками шоу вооружений. Никто не мог так, как лично командующий округом, пролететь по «гребенке», провальсировать на месте, вращая башней, разминая грунт в мелкий рубленый фарш, перелезть через баррикаду бетонных блоков, беря препятствие гусеницей, будто рукавицей. Воодушевляя личный состав, генерал творил на бронетехнике собственный мир – пыль, рычащий танковый чад, жирные лужи, висящие на серых кустах всей своей позавчерашней грязью и уже наполненные, сизое металлическое марево над горными мишенями, темневшими на склонах, будто надписи на карте. Этот мир был точно таким, каким генерал Добронравов видел все остальное. Его супруга лежала на Северном, под плитой и каменной вазой с посаженными в ней голландскими тюльпанами: когда они, упругие, раскрывали вверх свои глубокие горла, ваза походила на гнездо, полное некормленых птенцов. Рядом лежал их сын, погибший в первую чеченскую кампанию: его генерал уже не помнил. В оградке оставалось еще немного места – меньше, чем требовалось дородному Добронравову, но он был готов поспать и на боку. Сейчас на его устаревшем пиджаке, с морщинами поперек расплывшейся спины, все пуговицы были пришиты разными нитками.
– Если я не ослышался, мировое господство позитивности отменяет патриотизм, – меланхолически произнес депутат Саллиулин, поднимая круглые брови как можно выше на тыквенную лысину. – Вы очень красиво говорите, уважаемая, но противоречите сами себе.
– Ну, мы у себя патриотизм не отменяли, – вполголоса, но внятно проговорил Гречихин. – На местном уровне патриотизм вещь необходимая. В этом отношении…
– Да какхая тут патриотичность! – вдруг перебил вице-премьера писатель Семянников, у которого вдруг стала как-то отваливаться длинная нижняя челюсть. – Гхоспожу Крылову послушать, так у нас ничего и нет, кроме ее проекта! А Рифейский нарходный хор? А наша филармохния? Дипломанты международных кхонкурсов! Эти в тхогах – кто они такие?
Присутствующие поморщились. Пока Тамара говорила патриотическую речь, ликуя голосом и празднично играя искристыми глазищами, настроение общества понизилось еще на несколько градусов. Господа и так уже добрых два часа ощущали себя собранием мертвецов, коллективом кладбища, и каждый обособлялся, делая вид, что он за этим столом случайный человек. Теперь им вдобавок предложили послужить общественному благу – не только деньгами (судя по всему, немалыми, хотя Крылов не знал, какими именно, потому что в его комплекте документов вместо сметы и договора лежал готовый, весь парчовый от тиснений и впечатанных нитей, паевой сертификат), но буквально физически. Их тела, превращенные за их же счет в какие-то страшные и вечные «минеральные агрегаты», должны были, по проекту госпожи Крыловой, лечь в фундамент чего-то общего – стать полезным для сограждан веществом. Это с гротескной буквальностью означало «отдать всего себя» – что было в высшей степени несвойственно представителям элиты, регулярно говорившим подобные фразы в микрофоны, тем спонсируя нечто весьма от себя далекое, а именно идеалы. С идеалов и того было довольно – ведь иные слои рифейского общества даже и не обращались к ним, думать забыли об их существовании. Заскорузлые работяги с тощими красными шеями, словно натертыми перцем, так называемая интеллигенция в плащиках, вечно застегнутая не на ту пуговицу, гастарбайтеры всех мастей, живущие по подвалам в норах из землистого тряпья, готовящие себе на спиртовках густую сургучную еду, – все они заботились только о насущном куске, только о нем и говорили, жизнь их была опутана мелочными расчетами, омрачена недоброй подозрительностью. На этом неблагородном фоне элита, по крайней мере, не уставала озвучивать тексты вроде:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171