Итак, я приехал в НьюЙорк прежде всего изза Кеннета, летом 1949 года. Там я встретился с его двумя друзьями художниками: Жаном Фрейлихером, который и поныне остается моим лучшим другом, и Лэрри Риверсом, получил работу в Бруклинской библиотеке, подумывал даже поступить в библиотечную школу. Ведь я совершенно не знал, чего бы мне хотелось делать. А родители вдруг сообщили, что смогут платить за дальнейшее мое обучение, и я поступил, а через два года получил master s degree, не прилагая особенных усилий. Я никогда не был примерным студентом.
В конце концов Фрэнк О Хара переехал в НьюЙорк, в 1951. И в то же время мы встретились с дилером Лэрри Риверса, работавшим с одним венгерским эмигрантом, уже нью-йоркером, в его галерее, ставшей одной из первых серьезных галерей города-Tibor de Nagy Gallery. Они открыли множество имен, ставших позднее знаменитостями, например, Хэлен Франкеталер. Джон Майерс, партнер по галерее однажды захотел напечатать буклет со стихами поэтов, который был бы иллюстрирован художниками, выставлявшимися в этой галерее, ну... чтобы както обратить внимание на саму галерею, художников и на поэтов в том числе. Я напечатал Турандот с иллюстрациями Фрейлихера. Кеннет и Фрэнк опубликовали свои, а Джеймс Шиллер-свои. Мы не были никакой такой школой. Мы были людьми, которых свели определенные обстоятельства, о чем я уже упоминал. В наших работах было как сходство, так и еще большее несходство. Например, Джеймс был на самом деле просто классическим поэтом. И имею в виду, скажем, Элизабет Бишоп, чьи работы были прозрачны по своей структуре. Кеннет Кош находился на противоположном полюсе. Он казался мне необузданным, безумным словесным жонглером.
Однако Джон Майерс-поскольку тогда каждый говорил о Нью-Йоркской школе Живописи и о том, как она значительна,-решил, что если пришить этот ярлык к нам, то мы тут же добьемся не меньшего признания как школа. И вот, он придумал эту фразу и напечатал статью,-только недавно я ее нашел в какомто совершенно неизвестном журнале, издававшемся в Калифорнии в 1961 году. Журнал назывался Nomad, а статья- The New York School of Poetry . В конечном счете, этот ярлык пристал к нам и получилась то, о чем французы говорят- bouquet empoisonne ,-мы стали известны, однако в этом же крылась изрядная доля унижения. Многие о нас думали- вот, просто идиоты, которых совершенно не волнуют ценности общества, человеческая жизнь, они просто дурака валяют со словами . Так что, статья оказала нам медвежью услугу.
Петр Соммер: Пришло ли признание вас как поэта, обладающего своим голосом, неожиданно?
Джон Эшбери: Я думаю, в последние несколько лет. Ну, мне кажется, что я сейчас вероятно наиболее известный из всей компании, благодаря странному стечению обстоятельств, даровавшему мне три главных премии. Я до сих пор не понимаю, почему это вообще происходит. Я был уверен, что я вообще ничего не получу изза жюри, которое этим заправляет. Но, вот, выиграл. А если ты получаешь Пулитцера в Америке, люди, которые никогда раньше не обращали на тебя внимания, начинают думать: О, наверное, это действительно очень важно . Так что, признание и эти награды совпали во времени. Шиллер, к сожалению, остался совершенно неизвестен. В какойто степени по причине своего характера. Он ужасно стеснителен. Он никогда не читал своих стихов публике. Он совершенно не предпринимал никаких усилий, чтобы обратить на себя внимание.
Петр Соммер: Любите ли вы читать свои стихи аудитории?
Джон Эшбери: Вполне. Потому что я люблю свою поэзию и мне хочется ее открывать другим, в определенных пределах. Например, я никогда не предлагаю своих чтений сам, я жду, когда мне пригласят. И потом, я не люблю в этом деле театра. Некоторые поэты надевают на себя маски, какието костюмы, аккомпанируют себе на первобытных музыкальных инструментах. Я думаю, вы понимаете, о чем я говорю. Когда я читаю, я стараюсь донести голоса, звучащие в моих работах, выстраивая текст так, чтобы его было возможно услышать. Очень часто мне говорят после чтения: ваша поэзия была мне всегда непонятна, но услышав ее, я начинаю думать, что в ней чтото есть , и что, конечно же, немного грустно, и я думаю, если бы я смог каждому прочесть свои стихи, все бы полюбили мою поэзию, но я никогда не смогу этого сделать.
Петр Соммер: Вы говорили, что Три поэмы попрежнему ваша любимая вещь. Почему вы решили ее написать в прозе?
Джон Эшбери: По ряду причин.
Прежде всего я никогда не делал этого прежде, и мне всегда интересно делать то, чего я не делал до этого в поэзии, хотя весьма и весьма проблематично думать, будто в ней что-то не было уже сделано. Трудно предположить что-либо новое, но еще труднее упустить то, что идет к тебе, и что могло бы действительно стать для тебя удачей. Когда я жил в Париже, я переживал очень трудный и даже разрушительный период в своей работе. Я совсем не знал, что делать дальше: мои ранние работы, стихи в книге Некие деревья , казались пройденным этапом. Не знаю, читали ли вы книгу Присяга теннисному корту ? Это вторая по счету книга, и большинство нашли ее еще труднее для понимания, и я их совершенно не виню, потому что я в ней экспериментировал-я выбрасывал слова, которые не имели для меня никакого смысла. Там есть длинная поэма Европа , которая вовсе не о Европе, или о чем бы то ни было еще. Короче, она была о вещах, которые могли быть в Европе, равно как и повсюду, точно так же, как в моей книге Вермонтский блокнот говорится о вещах, которые могут происходить как в Вермонте, так и в любом другом штате Америки,-в какойто степени эта концепция доставляет мне удовольствие.
Я тогда очень заинтересовался музыкой Веберна, задолого до выхода его полного собрания записей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12