В частности, они мудруют на тот предмет, как бы распространить меры строгости для сумасшедших на несумасшедшее большинство...
- Странные у вас понятия о политиках, - сказал Вася Злоткин и не по возрасту надул губы; отчего-то нехорошо у него было, муторно на душе, точно он в чем-то провинился, но в чем именно - не понять, и хотелось побыть одному, чтобы прийти в себя. - Политики - это как раз такие люди, которые беззаветно совершенствуют формы управления, желая всем людям социально-экономического добра... Впрочем, извините, что-то мне не по себе, поднимусь-ка я на палубу воздухом подышать...
- Путь-дорожка, - сказал капитан Правдюк. - Ваша каюта напротив, если что понадобится, не стесняйтесь, круглые сутки ваш.
Крейсер уже далеко вышел в открытое море, и сколько Вася ни вглядывался в окружающее пространство, стоя на верхней палубе и опершись на фальшборт локтями, ничего не было видно, кроме бурой пустыни вод. Погода испортилась: посмурнело, тонко запел в корабельных антеннах ветер, по морю пошла зябкая рябь, время от времени выплескивавшая пенные гребешки, резко запахло приемным покоем, а прямо по курсу повисла низкая, тяжелая пелена оливкового оттенка, похожая на ту, что денно и нощно висит над Москвой и скрадывает город примерно по четвертые этажи. Потому-то и колокола Первопрестольной звонят глухо, недостоверно, как под водой, - а, между прочим, чегой-то они звонят? Ах да, это хоронят государя Александра Петровича, вечная ему память, в открытом гробу, который несут на плечах шестеро рынд в старинных горлатных шапках, впереди же шествует духовенство во главе с патриархом Филофеем, кадящее ладаном и гнусавящее о чем-то древнем, грозном и непростительном, а вокруг толпится народ с непокрытыми головами, который плачет и стенает, жалеючи покойника за тихость и простоту.
Правитель Перламутров наблюдал эту картину из окошка государевых покоев, куда он переселился за сутки до похорон. В дверях горницы стояли четверо окольничих с автоматами, за спиной у правителя переминался с ноги на ногу главнокомандующий Пуговка-Шумский и понуро теребил форменную фуражку.
- Стало быть, весь гвардейский корпус перешел на сторону самозванца? спросил, не оборачиваясь, Перламутров, все еще глядевший как зачарованный на заснеженную Ивановскую площадь, черную от народа.
Пуговка-Шумский ему в ответ:
- Так точно: постреляли, сукины дети, минут десять для приличия и сдались.
- Ты своими-то глазами самозванца видел?
- Как же, видел, и во время сражения при Валдае, и в Серпухове вчера. Наглость невероятная: ведь ему на внешность лет тридцать будет, а он претендует на Государственное Дитя!
- Позволь, как это в Серпухове?! Он разве уже до Серпухова дошел?!
- Вчера был в Серпухове, следовательно, сегодня может быть и в Москве...
- Помнишь, Василий Иванович, ты голову давал на отсечение, что разгонишь эту шатию-братию силами одного Измайловского полка?
- Что-то не помню, - сказал Пуговка-Шумский зло.
- А я вот отлично помню! Так что голову на отсечение ты отдай!
С этими словами правитель Перламутров кивнул своим автоматчикам, те схватили сзади Пуговку-Шумского и с грохотом поволокли его по лестнице из дворца. Через полминуты Перламутров отворил дверь горницы и крикнул вниз:
- Эй, вы там! Бросьте этого старого дурака! Пусть живет, хлеб жует, - и с чувством захлопнул дверь, а сам подумал: "Как бы не пожалеть..." Это соображение представлялось тем более основательным, что Пуговка-Шумский был общий любимец и баламут, а его самого, по данным, поступившим от соглядатаев, в народе уже успели сильно не полюбить, причем скорее за крутые меры против пешеходов, нежели из-за подозрения в убийстве Государственного Дитя.
Между тем войска Лжеаркадия уже выгружались в Подольске, куда они угодили по милости Дубельта, спившегося с круга за эту кампанию, - отсюда решено было походом двинуться на Москву. В Подольске два дня гуляли, уничтожив годовой запас топлива местной пожарной команды и станции "скорой помощи", а затем, похмельные, обошли Первопрестольную в северо-западном направлении и, долго ли, коротко ли, вступили в столицу со стороны Кутузовского проспекта. Впереди шествовала личная гвардия Государственного Дитя, за нею грузовик тащился с траурной скоростью, а в кузове грузовика воздвиг себя сам Василий Злоткин, державший на отлете огромное красное знамя с золотым двуглавым орлом, за грузовиком маршировал Эстонский легион, вслед за ним - Русский легион, потом полки гвардейского корпуса, и замыкал это шествие непонятный сброд положительно невоенного вида, прибившийся по пути. Поглазеть на это зрелище народу сбежалось тьма, и один древний старик заметил, что даже первого космонавта Гагарина в старину так не встречали, как встречают воскресшее Государственное Дитя. Мара Дубельт прибыла в Москву тремя днями позже, и, хотя Лжеаркадий устроил ей пышную встречу с духовой музыкой и эскортом кавалеристов, это зрелище обошлось сравнительно незаметно.
У Спасских ворот Кремля триумфатора ожидали Перламутров, патриарх Филофей и весь придворный штат, включая последнего из жильцов. Эти все подмигивали Василию Злоткину как старинному знакомому и улыбались придурковато, патриарх благословил вновь обретенного государя, Перламутров безоговорочно признал в Лжеаркадий Государственное Дитя, в торжественных словах сложил с себя полномочия правителя и повинился в супротивных своих делах. Василий Злоткин ему сказал:
- Так и быть, прощаю тебя, вельможа, но на воде и хлебе ты у меня насидишься - это, пожалуйста, извини!
Торжественное застолье в связи с возвращением законного государя совершалось в Грановитой палате, в которую набилось такое множество нахлебников, что через пару минут уже было не продохнуть;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29