.. здесь только одни
каблуки... вот каблуки мужские, вот женские... можно снять
размер отпечатка, вычислить рост и вес человека... и нет ни
копыт, ни лап... а где же чугунный... чугунный человек на
козьих копытах... если большая толпа, то хотя бы по теории
вероятностей -- должен же быть в ней один чугунный... покажись
же ты, чугунный...
Черные волосы Лены вьются по белому платью, и лицо ее не
кажется бледным. В разных концах толпы одно и то же слово
повторяют старухи: невеста... невеста... Голова ее запрокинута
и ресницы опущены, будто она подставляет лицо ветру. Чуть
приоткрыты вишнево-красные губы.
Низкий, слегка хрипловатый голос: это у нас семейное...
такие губы до самой смерти... и даже в день похорон...
Когда процессия доползла до кладбища, водоворот толпы
столкнул меня с Амалией Фердинандовной. Она двигается по-рыбьи
бестолково и плавно. И по-рыбьи горестно поджаты губы.
Перебирает невидимыми плавниками... есть у нее, наверное,
жабры... вместо воздуха прозрачная жидкость... вот почему
трудно дышать... вот почему душно...
На ее щеках две дорожки от слез. Она вытирает глаза и
зачем-то еще улыбается:
-- Извините меня, я нечаянно! Это так само собой
получается, если я плачу, то обязательно улыбаюсь. Я боялась
похорон в детстве, и мама учила, что бояться стыдно, и нельзя
улыбаться. Леночка такая красивая и выглядит, как живая! Мне
страшно, что она не совсем умерла, а ее закопают в землю. Я
знаю, так думать грех, Бог накажет меня за это,она на секунду
замешкалась со своим платком, и по щекам ее потекли ручейки,--
извините меня, извините! -- в потоке людей она уплыла в
кладбищенские ворота.
Нелепое существо... загребает руками воздух, как рыба
плавниками... а может и не воздух... вместо воздуха жидкость,
горячая прозрачная жидкость...
Опять чепуху сочиняешь. Смотри лучше вниз под ноги, а то
нос разобьешь!
Смотрю, смотрю вниз... под ногами красная почва, под
ногами много следов... козьи, птичьи, собачьи, медвежьи... ага,
вот они, вот следы чугунного человека... глубокие черные
лунки... одна... две... и там, за воротами, тоже...
Стоп, я сошел с ума... идти по таким следам... зачем мне
этот чугунный... лучше уйти отсюда... уйти подобру-поздорову.
Толпа всколыхнулась и втащила меня в ворота.
Гробы уже плыли к могилам, рядом с ними мелькала лысина
Одуванчика.
Казалось бы, в этот день ему лучше бы вести себя тихо --
так нет, он из кожи лез, чтобы быть на виду, и добился в этом
успеха.
По дороге на кладбище он, то забегая вперед, то отставая к
хвосту колонны, и используя школьников как посыльных, заставлял
часть публики убыстрять шаги и собираться в тесные группы, а
других, наоборот, идти медленнее. Невзирая на бессмысленность
его приказаний, они выполнялись, и еще до вступления на
кладбище, Одуванчик, по сути, единолично заправлял
церемониалом, полностью оттеснив и председателя райсовета, и
партийных секретарей, которые, в общем, и не хотели официально
руководить похоронами, но время от времени пытались командовать
исключительно по привычке.
Места, где кому стоять у могил, распределял Одуванчик, и
выступающих объявлял тоже он, выкрикивая имена высоким
отчаянным голосом, иногда срываясь на хрип.
Ораторы выступали один за другим, и с какого-то момента я
перестал их слышать, словно им кто-то выключил звук, как
надоевшему телевизору, чтобы они не тревожили мертвых своими
выкриками.
Взамен криков проступило обычно неслышимое. Звуки толпы --
шепоты, вздохи, всхлипывания, отдельные негромкие фразы --
стали слышны отчетливо, приобрели особую значимость.
Каждый звук не случаен... у каждого есть объем, есть своя
форма... звуки-кубы... звуки-шары... воздух их не уносит вдаль,
и они громоздятся кругом... невидимо, плотно заполняют
пространство... растет, растет все выше невидимая постройка из
звуков... поднимается к самому небу... все глубже уходит под
землю... осторожней дыши... бесшумней... как громко шелестит
ткань... не шевелись... затаись...
Закрытый гроб Крестовского гипнотизирует зрителей. Сотни
глаз глядят на него неотрывно, ждут: вдруг зашевелится
крышка... у каждого есть это "вдруг"... а вдруг и вправду в
гробу пусто... и майор тут, в толпе, где-нибудь в задних рядах,
и граненый его подбородок что-то высматривает, выщупывает...
вон стоит у решетки ворот... неподвижный, чугунный...
продавливает под собой землю...
Плывут лиловые пятна, и прячется в них чугунный... пятна,
это от солнца... слишком яркое солнце... где же чугунный...
исчез...
Это глупости, сам ты чугунный. Подними-ка правую ногу.
Видишь: круглый глубокий след. След большого ослиного копыта.
Ты и есть чугунный. Ты чугунный осел.
Нет, нет, я не чугунный... во мне течет кровь... вот,
бьется пульс... меня можно ранить, убить... разве можно убить
чугунного...
Много ты понимаешь, комок протоплазмы! Кровь! Нашел, чем
гордиться. Это химия, только химия. А есть кое-что поважнее.
Потом подходил редактор. Странно: такой неуклюжий и так
легко идет сквозь толпу... как рыба меж водорослей... может
быть, он скользкий, как рыба... намазан какой-нибудь слизью...
Он печально колышет лицом:
-- Ай-ай-ай, какой темный народ! Вот что значит провинция.
Вы слышите, что они говорят? Будто майор не умер, и сейчас их
всех проверяет. А что проверять-то -- и сами не знают... Никому
ведь худого не сделал, а как боятся, после смерти и то
боятся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59