— Мама! — Голос ее звучал тихо. — Алчадай неправильно сказала. Почему она говорит, не узнав как следует?
Буюркан не хотела, чтобы дочка расстраивалась из-за болтовни соседки, и не рада была такому разговору.
— Оставь, дитя мое, я не поверила ей. Будешь ли ты хорошей или плохой — это важно прежде всего для те5я самой. Если люди станут говорить, какая хорошая дочь. Кара, то для родителей только слава, остальное все для тебя. Ты уже давно вышла из того возраста, когда можно поучать; будь такой, не будь этакой. Я послала тебя учиться во Фрунзе, потому что верила тебе,— если бы не верила, посадила бы тебя в углу, привязав за ноги. Не нужно мне ничего объяснять, я и так все понимаю. Мало ли вокруг таких, что готовы сочинить целую историю, если пройдешь с кем-нибудь рядом. Пусть лучше на себя посмотрят, прежде чем пачкать мою дочь! Когда умер твой бедный отец, чего только мне не советовали со всех сторон, прямо заморочили голову. Даже предлагали взять тебя на воспитание, — мол, я одна не справлюсь, верблюжонок мой. Я сгорела тогда, превратилась в золу. Плакала, тосковала, скрывалась от людей, извелась совсем. А потом взяла себя в руки и впряглась в работу. Только двадцать дней прошло после смерти Кара. Некоторые принялись болтать — мол, даже сорока дней не вытерпела после смерти Кара, этак она до годовщины смерти не вытерпела после смерти Кара, этак она до годовщины смерти не дотянет, загуляет с кем-нибудь... Тут я узнала, что все зло, вся грязь, все сплетни— все достается вдове... Я не обращала внимания, а когда надо — давала отпор. Постепенно жизнь успокоила болтунов, закрыла их рты, некоторые даже приходили извиняться. Говорили: «Мы знали Кара. Желали, чтобы ты не опозорила доброго имени бедного джигита». И то, что разносит Алчадай, тоже немногого стоит. Не слушай ее, не обращай внимания, не опускайся до нее. Ты веришь самой тебе? Достаточно. Мне нет дела, где ты бываешь, где ночуешь, лишь оставайся достойной своих родителей, не допускай, чтобы тебе в лицо бросали грязные слова. Что бы и кто бы ни болтал — ты для меня чище родника.
Обычно Бедел спал в доме, но на этот раз он взял свою постель и вышел во двор. В эту ночь двор будет охранять от волков Керез... Как он может спокойно спать в доме, когда его любимая девушка всю ночь будет ходить, покрикивая, у загона. Для него радость хоть краешком глаза видеть ее. Он готов всю ночь провести без сна, переглядываясь со звездами, лишь бы только Керез обратила на него внимание. Да разве только это, даже когда он пасет в горах овец, и то не сводит глаз с дома, ищет взглядом Керез. Когда она выходит из юрты, он оживает, когда скрывается, он сникает, бледнеет, хмурится. Как камень застывает на одном месте. Не замечает ни жгучего солнца, ни накрапывающего дождя, забывает про холод, про жару, про голод. У него пропал аппетит, и вместо того, чтобы есть поданный обед, он незаметно поглядывает на Керез. Может, он и не прочь насытиться, но он старается есть поменьше, чтобы выглядеть стройным. Ему хочется нравиться Керез. Едва рассветет, как он уже бежит за водой с двумя ведрами и большим чайником. Ведра на коромысле, чайник в руке — приносит полные, ставит их в кухоньке. Если Керез увидит и улыбнется, то он бесконечно рад, ходит до вечера счастливый, ему кажется, что он получил большую награду. Но если случайно Керез не заметит, не обратит на него внимания, он весь день не находит покоя, печально размышляет, чем не угодил ей. Хорошо, если в такие дни обед подает Керез, тогда он радуется угощению, как давно ожидаемому сюрпризу, съедает все без остатка и потом глядит на нее улыбаясь, как бы говоря: «Вот видишь, что для меня значит поданное тобой». Если Керез, недовольная этим, толкнет его, он тихо уходит во двор. И сегодня обед ему подала Керез, и он, умиротворенный, взял свою постель и пошел во двор...
Бедел вынес постель, бросил на вязанку хвороста и прутьев, заготовленных для растопки. Расстелил прутья по земле, захватывая их, как беркут, своими большими руками: при этом колючки впивались ему в ладони, но он желал показать Керез, что не боится боли. Керез в это время спустилась к юрте, возвращая во двор овец, которые, щипля траву, поднялись слишком далеко по склону. Увидела Бедела, удивилась — неужели у него железные руки, как солому ворошит колючий тростник. Подошла поближе, посмотрела, потом вернулась к отаре. Ее платье, развевавшееся на ветру, было ясно видно при свете полной луны. И сейчас, в лунном сиянии, девушка казалась тоненькой, хрупкой, сотканной из чудесного серебряного мерцания. Когда она шла, казалось, что трава поет и песенка ее сливается с ласковым шепотом ветра. Лунный свет обнимал, ласкал, обволакивал весь ночной зыбкий мир, казалось, все под луной двигалось вместе с девушкой, текло куда-то, светилось и исчезало в тени. Ветер, слетевший с гор, обежал, разбудил благоухающее море цветов.
Керез оглядела отару и села на старый ширдак, расстеленный возле юрты.
Полная ясная луна наискось поднимается над хребтом, и кажется, что вся вселенная — сейчас ее владения. Радостно вспыхивают снега на далеких вершинах, и стыдливо бледнеют перемигивающиеся звезды — их праздничная яркость блекнет перед лицом владычицы ночи. И будто вся вселенная покоряется царице, хочет стать ее подобием. Белые спины овец, спящих во дворе, видятся маленькими лунами. И не только овцы, но даже и Бедел, и юрта, и пес Кумайык, что бегает на краю двора, и корова, стоящая на привязи, и белый ручей у Кыз-Булака — все голубеет, светится и плывет подобно ночному светилу.
Керез видит далекие хребты, видит скалу Кыз-Булак — и все они словно облиты лунным дождем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101