— Какой вы странный, господин Качур! Я была уверена, что вы поэт. Только поэты говорят так путано и — целуют руки...
Она засмеялась. Качур опешил, покраснел. Потом смущенно улыбнулся, как ребенок, к которому нагнулась бабушка со словами: «Почему только одну дольку? Возьми целый апельсин!» Руки его дрожали, он обнял Минку и поцеловал ее в губы.
Глаза его зажглись, лицо изменилось, стало красивым, и новый свет засиял на нем.
— Минка! Никогда, никогда я не расстанусь с тобой! — Он был пьян и заикался. Она только слегка отодвинулась; щеки ее не зарумянились, глаза смотрели весело и ясно, а улыбка была по-прежнему спокойной.
— Довольно, господин Качур! — Вдруг она засмеялась: — Какое странное у вас имя: Качур и еще Мартин. У поэта должно было бы быть другое имя! У моей матери был когда-то поклонник, очень богатый и очень красивый, и он ей только потому не нравился, что у него было смешное имя. Ужас какое неприличное!
Она расхохоталась и посмотрела Качуру в лицо удивительно зрелыми глазами.
— Как его звали? — рассеянно спросил удивленный Качур.
Минка прижала платок к губам, в глазах ее появились слезы от смеха.
— Какой вы ребенок, господин Качур! Так непонятно, мудрено говорите, словно из Священного писания, а такой ребенок!
«Что я сделал такого смешного?» — недоумевал он; горько у него стало на сердце.
— Не нужно сейчас смеяться! — попросил он.— Не нужно. Никогда в жизни я себя не чувствовал так, как в эту минуту. Если бы мне удалось схватить звезду с неба, и тогда я не был бы так счастлив.
Он взял ее за руки и стал глядеть на нее повлажневшими глазами.
— Видите, я говорил, что я беден, а теперь мне кажется, я обладаю огромным богатством, так бесконечна и велика моя любовь. Примите ее, как дар мой! В сто раз большей станет моя сила и в сто раз богаче я стану, если меня благословит ваша любовь.
Минка довольно улыбалась и смотрела на него, как на послушного ребенка.
— Ну, хорошо, хорошо, господин Качур! Успокойтесь! Он взглянул на нее и удивился, что она все так же красива и так же достойна его любви, как и раньше.
— Ничего другого вы мне не скажете?
— Чего другого?
— Одно только слово хотел бы я услышать от вас, мадемуазель Минка! Теплое, дружеское,— больше ничего. Одно только слово, которое осталось бы в моем сердце, как вечная манна, чтобы я вспоминал его в печальные минуты. Только одно слово!
Она по-матерински положила ему руки на плечи, посмотрела в глаза и улыбнулась:
— Ведь я вас люблю!
Он целовал ей руки, дрожа от счастья.
— А теперь довольно, господин Качур, вы забыли, что скоро полдень.
Ему казалось непонятным, почему в полдень он должен уходить, он бы не приметил ни вечера, ни ночи.
— Еще одну минуту! Один миг! — За стенами этой комнаты было одиночество и печаль.— Одну минуту!
Минка поднялась, пожала ему руку.
— Ведь вы придете еще не раз. Почему вы так печальны? Будто на тайной вечере.
Качур улыбнулся, но боль была в его улыбке.
— А если мы больше не увидимся?
— Почему не увидимся?
— Если больше не увидимся так, как сегодня... Я всегда любил вас, мадемуазель Минка, и никогда не забуду вашего лица.
— Почему вы такой печальный?
— Потому что люблю вас. Кто знает, откуда берется любовь, откуда печаль?
— Эти слова вы уже говорили,— улыбнулась Минка.
— И никогда больше не скажу. На прощанье, может быть, на вечную разлуку говорю их.
Она закрыла глаза, улыбнулась и протянула ему губы. Он тоже закрыл глаза, нежно обнял ее за плечи и поцеловал.
Свежий сырой воздух пахнул ему в лицо, когда он вышел на дорогу, на миг все закачалось перед его глазами. Он потер лоб и остановился. Уже тогда, в подсознании, посягнуло на его счастье неприятное, еще непонятное, дурное предчувствие. На повороте он обернулся. На пороге никого не было; чужой и безмолвный смотрел на него белый дом, будто никогда не переступал он его порога.
Точно тень легла ему на сердце, но он не знал ее причины.
День был хмурый и туманный, как и утро. Туман отсвечивал каким-то дремотным желтым светом. Дорога в Заполье показалась Качуру длинной и скучной.
Навстречу ему шагали крестьяне и крестьянки, возвращавшиеся с богослужения: мужчины в грязных сапогах, женщины с высоко подобранными юбками. Иные прошли мимо, не взглянув на него, другие поздоровались, окинув его недоверчивым, неприветливым взглядом.
— Даже у обедни не был,— сказал один из проходивших крестьян.
— У Ситаревых он был, женихается, потому и зачастил туда! — ответила крестьянка.
Крестьянин засмеялся:
— Что же, не завидую ему...
Качур, ни на кого не глядя, ускорил шаг.
«Что я сделал этим людям? Почему они ненавидят меня? Я их даже никогда не видал и ни разу с ними не говорил!»
— Что тут за франт вертится? — вскрикнул один из парней, поравнявшись с Качуром, и упер руки в бока так, чтобы задеть его локтем. Качур посторонился, и парни прошли дальше.
— Не очень-то заглядывайся на наших девчат! — крикнул один из них ему вслед.
— Это учитель, тот, что к обедне не ходит! Горланили, смеялись... Качур спешил дальше и не мог
расслышать, что они говорили. Щеки его пылали: он дрожал от гнева, а губы улыбались.
«Куплю себе высокие сапоги и сюртук, и все будет в порядке. Никто тогда меня не будет спрашивать, хожу ли я в церковь. Для чего это богу понадобилась набожность франта? И почему именно сегодня, когда все должно было меня радовать и солнце сиять?»
Когда он пришел домой, комната показалась ему тесной, пустой и бедной. Всю ее заполняла непонятная, беспричинная глубокая печаль его сердца.
«Почему именно сегодня...»
Вспомнив Минку, он почувствовал на губах ее поцелуй и вздрогнул, но печаль не исчезла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52