Обитатели острова не желали выходить за порог. Однажды утром, поднимаясь в микротакси наверх с почты (почтовое отделение располагалось на главной улице, ведущей в порт), я смутно увидел в парной грозовой хмари старую сосну, уцепившуюся корнями за скалу над пляжем и служившую ориентиром ее дома. Я остановил водителя.
Мелкий, но частый дождь почти полностью скрывал тропинку.
Я никогда не расставался с «ташкой» (кавалерийской сумкой с двумя огромными карманами), куда складывал все необходимое. Открыв ее, я разгреб книги, нашарил свой мобильник и прямо из деревянной будочки микротакси позвонил Анне, желая убедиться, что мой подъем к ней на гору не будет напрасным. Мы давно уже стали друзьями. И часто виделись, когда Джулия жила в Неаполе. Я привозил ей сигареты.
* * *
По утрам мы молча пили кофе. Затем я возвращался пешком к себе домой.
* * *
В другие дни, когда Траверса-Кампо становилась непроезжей, мне приходилось идти через Пьяцца деи Пескатори. И если дождь не лил как из ведра, а над морем не бушевал ураганный ветер, я доставлял себе удовольствие посидеть у воды, потягивая холодное пиво. Часто она присоединялась ко мне там, на берегу, под вечер.
* * *
Когда Анна Хидден полностью уходила мыслями в свои песнопения, она сидела в очень любопытной позе, откинувшись всем телом назад, с царственным пренебрежением женщины, которую совершенно не волнует производимое ею впечатление. И тогда чудилось, что с ней может приключиться все что угодно, что она способна внезапно исчезнуть, упасть, взлететь, броситься со скалистой кручи в портовую гавань, нырнуть в море.
* * *
Это была женщина, до полного самозабвения отдающаяся своему голоду, своим песням, своей ходьбе, своей страсти, своему плаванью, своей судьбе.
Когда она бывала в таком состоянии, я ее не беспокоил. Ограничивался коротким приветствием. Садился через два стула от нее. Заказывал холодное пиво. Мы почти не разговаривали. Иногда и просто молчали. Могли целый час созерцать в тишине рыбаков, что вытаскивали баркасы на песок, туристов, плывущих в лодочках к своим яхтам, солнечный диск, опускавшийся на кастелло, а потом и на Капри, строго вдоль цитадели Тиберия.
* * *
– Как случилось, что Элиана Хидельштейн, дочь бретонской католички и румынского еврея, превратилась в Анну Хидден?
– Не знаю.
– Чтобы спрятаться? Оттого что евреи должны прятаться?
– Нет. Я не считаю, что евреи должны прятаться, и уж совсем не думаю, что, если они будут прятаться, это их спасет.
– Тогда почему же?
– Первый мужчина, с которым я жила, был альпинистом.
– Не вижу связи.
– Он совершил восхождение на пик Хиддена. В общем-то это он, смеха ради, переделал «Хидель» в «Хидден». Окрестил меня заново.
– Ты его любила?
– Да.
– Так почему же ты его бросила?
– Кто тебе сказал, что я его бросила? Он умер.
* * *
Анна Хидден немного напоминала Марсель Мейер – если кому-то повезло увидеть за роялем эту виртуозную пианистку до ее внезапной смерти. У нее была необыкновенно мощная левая рука. Но Анна крайне вольно обращалась с авторским замыслом, упрощая его до минимума, сводя к предельно медленной квинтэссенции, так что результаты были несравнимы.
Ее игру отличала невероятная бесцеремонность.
Вначале она читала ноты, сидя далеко от инструмента, затем откладывала их. Садилась к роялю и – неожиданно – воплощала все это в коротком резюме, так, как понимала сама. Она не удостаивала исполнять музыку. Она создавала свою импровизацию прочитанного или того, что сочла нужным запомнить, безжалостно отсекая мелодические излишества, настойчиво кружа в поисках утраченной темы, нащупывая смысловое ядро произведения, при минимальных гармонических средствах.
Бывало даже, что она уходила в длинные восточные вариации, на первый взгляд далекие от первозданной темы, а на самом деле позволявшие вернуться к ней; в таких случаях она снимала руки с клавиатуры, резко вскакивала и, нахмурившись, продолжала тему в тишине, а то и вовсе покидала комнату, выходила в сад и шагала, шагала взад-вперед или взбиралась вверх по скалам. Она была гениальна.
Подлинно творческая личность – но особого склада, с индейским менталитетом.
Иногда она приходила в холл отеля, например в один из салонов гостиницы «Мавры» или в какой-нибудь неаполитанский бар, все равно куда, лишь бы там царила тишина.
Выбирала самое удобное кресло в самом дальнем углу, но садилась лицом к двери, чтобы видеть неожиданно входящих клиентов, следить, как они заполняют пространство между собой и ею.
Именно там она тасовала звучавшие в ней музыкальные идеи – оценивала их, решала, какие из этих идей заслуживают внимания, а какие – забвения. В тишине она перебирала мелодические варианты перед тем, как полюбить их, записать или отвергнуть.
* * *
Это была сложная натура.
Для Магдалены – всемогущая колдунья, повелительница гроз.
В глазах Леонарда – артистка, глубоко сосредоточенная на музыке, почти безразличная к окружающим, с сильным характером, одиночка, дикарка или, по крайней мере, не совсем одомашненное существо.
В глазах Джулии – большое теплое тело, молчаливое, чувственное, внушающее доверие и целиком составленное из костей, впадин, углублений.
В глазах Жоржа – маленькая гордая девочка, временами недобрая, всегда настороженная, приходящая в экстаз от любого пустяка, хрупкая, беспокойная, загадочная.
А в моих глазах – гениальный музыкант. Я очень редко слышал ее игру. И старался сделать все возможное, чтобы подвигнуть ее на это.
* * *
Бывает, что у человека внутри – даже если он не композитор – внезапно начинают звучать никогда не слышанные мелодии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53