В день закрытия выставки меня вызвали в специальную комнату и велели
написать отчет, то есть письменно изложить то, что я прежде рассказала
Толе. "О великий могучий русский язык" - язык родного КГБ, ревниво обе-
регавшего меня от слишком активного общения по-английски. "О великий мо-
гучий", на который требовалось перевести незамысловатые английские диа-
логи. Подобный опыт сильно охладил мой пыл и поубавил желания общаться с
англоязычными. И все же работа на выставке стала моей первой настоящей
ВСТРЕЧЕЙ с английским. Я увидела, что на этом языке острят, грустят,
сентиментальничают, заказывают еду в кафе, восторгаются балетом, расска-
зывают о семье и кошке. Причем вовсе не по тем скучным матрицам, что су-
ществовали в наших учебниках. И не на старомодном, хоть и красивом анг-
лийском Диккенса и Голсуорси, которых мы штудировали на уроке. Существо-
вал живой язык, и я с головой в него окунулась. Воспоминания об этом бы-
ли столь яркими, что спустя восемь лет я, несмотря ни на что, снова сог-
ласилась поработать в Сокольниках. Мне позвонили и сказали, что срочно
требуется переводчица на уже открывшуюся международную выставку. На сле-
дующий же день я была в знакомом парке и в знакомом павильоне. Но, как
известно, нельзя дважды ступить в тот же поток. На сей раз моим хозяи-
ном, именно хозяином, оказался молодой высокий плечистый немец, живущий
в Штатах и представляющий американскую фирму. Он встретил меня весьма
сухо и, коротко ознакомив с экспонатами, сел читать газету. Каждое тру-
довое утро начиналось с того, что мой хозяин с брезгливым видом проводил
пальцем по столу и аппаратуре и подносил пыльный палец к моим глазам.
Убедившись, что я не собираюсь делать надлежащих выводов, наконец изрек:
"Лариса, в ваши обязанности входит вытирать пыль, подметать и готовить
кофе". Попроси он иначе, я бы, может, и согласилась, но этот тон... "Ме-
ня прислали сюда как переводчицу", - ответила я. "Кто прислал? КГБ? -
вскинулся он. - Одну убрали - проштрафилась, плохо доносила. Вместо нее
прислали другую. Будете отрицать?" "Я и не знала, что пришла на чье-то
место", - начала я, но поняла, что оправдываться бесполезно. А он про-
должал, все больше распаляясь: "Скажете, в этих стенах нет микрофонов?
Нам все объяснили, когда мы сюда ехали. Раз, два, три, четыре, пять, -
неожиданно закричал он, оглядывая потолки и стены, - я не хочу в вашу
Сибирь. Слышите? Я вас не боюсь". И снова обращаясь ко мне: "Почему вы
разрешили вашему правительству ввести в Чехословакию войска?" "Меня ник-
то не спрашивал", - ответила я. "Надо, чтоб спрашивал", - парировал он.
"А вас спрашивали, когда в Германии уничтожали евреев?" Он осекся и, по-
молчав, мрачно сказал: "The nation went mad" ("Народ сошел с ума"). Было
видно, что мой вопрос его задел. Он стал объяснять, что, хотя тогда и не
жил, на нем тоже лежит груз вины, который невозможно сбросить. С этого
дня мой немец стал со мной немного любезней, разговорчивей и даже изред-
ка позволял себе улыбнуться. Тем не менее каждое утро приветствовал меня
одним и тем же вопросом: "Writing reports?" ("Пишете отчеты?") Что каса-
ется этих самых "reports", то мне не пришлось их писать до самого пос-
леднего дня. "Почему от вас не поступило ни одного отчета?", - осведоми-
лись у меня, пригласив в ту же комнату, где я была в 61-м. "Но мне никто
не говорил", - ответила я. И это было чистой правдой: я появилась на
выставке с опозданием, и со мной позабыли провести инструктаж. Так что
мой единственный отчет состоял из короткой информации о фирме, ее экспо-
натах и ее представителях. Пока я писала, в комнату вбежала переводчица
с соседнего стенда. Ее щеки пылали, на глазах были слезы, а в дрожащей
руке - лист бумаги. Из ее сбивчивого рассказа я поняла, что к ней на
стенд подбросили письмо с просьбой о политическом убежище. Все оживи-
лись, задвигались, кто-то вышел, кто-то вошел, куда-то позвонили. Я пос-
пешила поставить точку и исчезнуть. "Все. С выставками покончено, - ре-
шила я. - И на что они мне дались? Мало ли других возможностей?"
Через год или два я познакомилась с двумя очень милыми англичанками -
аспирантками моего старшего друга - ленинградского профессора В. А. Ма-
нуйлова. Одну звали Цинция, другую Венди. Цинция занималась Волошиным, а
Венди - Багрицким. Цинция ленилась говорить по-русски и с облегчением
переходила на английский, а трудолюбивая Венди пользовалась малейшей
возможностью поупражняться в русском. Я подружилась с обеими, но Цинция
уехала раньше, а Венди пробыла еще несколько месяцев. Она охотно прихо-
дила ко мне в гости и приезжала на дачу в Востряково. Дружба с ней была
для меня подарком. Впервые я могла говорить не просто с живым носителем
языка, но с человеком, близким по интересам. Наконец-то я получила воз-
можность беседовать по-английски (мы договорились часть времени пользо-
ваться русским, часть - английским) о том, что меня действительно волно-
вало: о литературе, театре, образовании, традициях. Но, к великому сожа-
лению, и этот опыт кончился плачевно. Моего мужа неожиданно вызвали на
работе в первый отдел, где огромный молодой человек - Эдик с Лубянки,
объяснив, что Венди не просто аспирантка, очень настойчиво "попросил"
контакты не прекращать и обо всем сообщать. Нам оставалось одно: немед-
ленно предупредить нашу знакомую, что она - в черном списке. Но как это
сделать? Всюду глаза и уши. Наконец мне явилась счастливая мысль пригла-
сить ее туда, где она наверняка не была и где вряд ли нас будут подслу-
шивать - в баню.
1 2 3 4 5 6