Панна Саломея провожала останки. Труп был опущен в сырую, размокшую землю и засыпан черными комьями.
Медленно возвращались они вдвоем со Щепаном в усадьбу. Идти было трудно. Тоскливо было у обоих на сердце. С отвращением смотрели они на черную крышу дома – этой обители горя. С неохотой переступили порог. Войдя, они прежде всего принялись убирать постели вчерашних гостей, еще лежавшие в большой гостиной. Панна Саломея зажгла фонарь и взялась за дело, но, когда она притронулась к простыням, одеялам, подушкам, ее объяло отвращение. Постели кишели вшами, которые были занесены сюда из еврейских постоялых дворов, батрацких берлог, с мужицких нар. То были следы скитаний польских вождей по логовищам польской нищеты. Вши уцелели, а два человека исчезли бесследно…
X
Была середина апреля. Долгая, снова и снова возвращавшаяся зима, наконец, ушла. С горки, за усадьбой, где в кустах все еще лежал снег, побежали весенние ручьи. Водяные струи сплетались между собой в сверкающие на солнце потоки и бежали по песчаным склонам сада. Изгороди, заборы, цветники, утрамбованные дорожки – все было уничтожено, и вешние воды теперь всецело овладели горкой, превращая ее в пустырь. Неведомый раньше ручей бежал теперь наискось через сад прямо к реке. Только уцелевший дом стоял преградой на его пути. Повсюду пробивалась молодая травка.
К этому времени повстанцу стало лучше. У колена простреленной ноги образовался огромный нарыв, и несколько недель спустя, как-то ночью, он, наконец, прорвался, словно лопнул от исступленных криков раненого. И вдруг, к великому изумлению всех троих, из нарыва выпала свинцовая пуля! После этого Одровонж пришел в себя. Но он был все еще очень худ и слаб. Раны на голове и теле зажили, рана под глазом затянулась, и глаз оказался совсем здоровым. Густые волосы прикрыли рубцы на голове. Князь поднимался с кровати. Теперь он уже сам ковылял в сарай, когда приходили солдаты и надо было прятаться. Опираясь на палку, он мог один ходить по дому.
Однажды в весенний день они стояли с панной Саломеей у окна спальни. Пупинетти пела, склонив на бок головку, а когда солнце выглядывало из-за облаков, заливалась еще громче. Под окном, на лужайке, которая недавно была еще совсем голой, пробилась молодая травка, сверкая в свете весеннего дня тысячами перистых стебельков. Посреди газона стояла молодая стройная березка, почти взрослое дерево, но все еще гибкая и тоненькая. Нежные почки покрывали ее ветки. Сквозь этот прозрачный наряд видны были все побеги, ростки и ветки. Березка стояла в своем весеннем убранстве, как ангел, слетевший с быстро плывущих облаков и на миг спустившийся на несчастную землю. Бегущие по саду ручейки нанесли на дорожки мусор, размыли все границы, разрушая следы работы человеческих рук. Неудержимой радостью, счастьем бытия трепетали все повороты и изгибы вновь рожденных ручейков, стремительно мчавшихся вниз. Один из них, извиваясь среди прежних аллей, попал на лужайку, где красовалась березка. Он засорил траву и оставил на ней желтую полосу глины, принесенной с горы. Березка мирилась с набегом ручейка, пила его холодную воду и улыбалась ему чудесной улыбкой. Такая же улыбка расцвела на губах князя Одровонжа и панны Брыницкой. Они любовались деревцом и буйными водами. После стольких недель, прожитых в муках, они в первый раз вздохнули свободно, полной грудью. Позади была суровая зима, изводившая их с такой беспредельной жестокостью. Дул теплый ветер, в мертвой земле вновь забродили животворящие соки. Минувшая зима казалась пропастью, пустой и темной, как грядущее. Они смотрели на траву, на облака, потом взглянули друг на друга.
– А Доминик тоже видит эту весну? – спросила панна Саломея, обращаясь не столько к собеседнику, сколько в простор за окном.
– Никакого Доминика нет, – ответил он.
– Как бы не так! Нет… Я сама его здесь видела.
– Это сон, как и моя болезнь…
– Ваша болезнь – тоже сон?
– Дурной сон.
– А пуля, которая выпала из раны? Тоже сон? Да… Я хотела у вас кое-что попросить.
– У меня попросить? Хоть полцарства!
– Пока я прошу только пулю, но зато целую. Подарите мне ее.
– Хорошо.
– Спасибо.
– А что вы с ней станете делать?
– Что делают с пулей? Буду воевать.
– С кем?
– Мало ли у меня врагов?
– Кто же эти враги?
– Ну вот! Стану я их перечислять…
– Назовите хотя бы одного!
– Скоро вы покинете этот дом, как покинули его все. Я останусь опять одна-одинешенька, и когда мне покажется, что вы были… сном, я взгляну на эту пулю и поверю, что вы в самом деле были здесь.
Одровонж умолк. Голова его беспомощно оперлась о раму. Он размышлял… Сколько невероятных, ужасных страданий он пережил в этой комнатке, в этом доме, бесхозяйном, как вся Польша, – а теперь при мысли, которую ему подали, что отсюда надобно будет «исчезнуть», жгучая боль, во сто раз хуже, чем все физические недуги, впилась в его сердце. Не отрывая головы от окна, он искоса взглянул на панну Саломею. После всех забот, бессонных ночей, после всех бед и лишений – вид у нее был цветущий. Первый весенний ветер, коснувшись ее побледневших щек, покрыл их нежным румянцем, украсил лоб и шею легкой позолотой. Зубы, белые, как самые чистые апрельские облака, сверкали между алыми губами. Покачивая головой, она рассказывала:
– Евреи в корчме уже дознались, что в усадьбе кто-то скрывается. Меня Ривка предупредила. Деревенские видели, как вы ковыляли в сарай. Я скомпрометирована вашим присутствием.
– Политически?
– Не только.
– Я удеру в отряд дня через два, и все кончится.
– Скажите, какой прыткий, удерет! А может ли ваша княжеская милость держаться на ногах?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46