Заметив, однако, что кузен бросает нежные взгляды на каждую хорошенькую женщину, она пожалела о своем увлечении и из всего этого приключения вынесла глубокую неприязнь к родственнику. После его отъезда она о нем забыла. Тон общества и отношения между мужчинами и женщинами в нездольской усадьбе не отличались изысканностью. Это была жизнь шляхты состоятельной, но без особого светского лоска. Разговоры велись весьма тривиальные, к представительницам прекрасного пола относились грубовато. Панна Саломея нахваталась всяких сведений от прислуги, а еще больше из разговоров мужчин о чувственной жизни. Мышление ее оставалось на нездольском уровне.
Лишь в обществе князя Одровонжа она узнала иное – удивительную мягкость обращения, учтивость, чистоту, сдержанность в словах, несмотря на то, что их жизнь по необходимости проходила в такой непосредственной близости. Она почти ничего не знала о его семье. Из возгласов, вырывавшихся у него в бреду во время сильных болей, она узнала, что у него есть мать. Однажды, придя ненадолго в себя, он рассказал, что получил образование в Париже и долго там жил. Кроме того, из некоторых подробностей она заключила, что он из богатой семьи и в восстании участвовал против воли родных. Все это окружало его ореолом обаяния и неизъяснимой прелестью. Когда ей приходилось покидать комнату больного, ее сразу охватывала безотчетная тоска. Как только можно было вернуться, она летела к нему, как на крыльях. Когда он стал поправляться, в ней словно бы пробуждались его силы. Но одновременно усилилась тревога за его безопасность. Она была в смятении, из глубины души прорывались неожиданные вспышки, волновавшие все ее существо, но чаще всего ею овладевало какое-то бездумье, рассеянность.
В этот весенний день все, наконец, стало ясным и понятным. Веяние ветра, казалось, добывало слова из крепко сжатых губ, договаривало те звуки, которых не хватало в стесненной груди.
Князь, полулежа на подоконнике, опираясь о раму, смотрел на опустошенный сад и, ласково улыбаясь, говорил:
– Если бы не вы, я лежал бы теперь вот в этой сырой земле, надо мной росла бы молодая трава.
– Была бы хоть какая-нибудь польза, а то одно горе.
– Конечно. По крайней мере, хоть лошади москалей поживились бы, а так и вправду одно горе. Но ведь я не раз просил убить меня. Никто не захотел. Даже драгунский поручик…
– Видно, вы предназначены для какой-то высшей цели.
– Да, для высокой… и деревянной.
– Ну, опять за свое! Вечно вы говорите об этих своих триумфальных воротах.
– Я? Да что вы!
– Вот бы всякие там княжны слезы лили, если бы узнали, как вы томились на дне чана! Счастье, что они никогда об этом не узнают, а то бы вы утонули в море их слез.
– Кому суждено быть повешенным, тот не утонет.
– Опять вы про виселицу!.. Смерть вас не берет, значит, будь что будет, а виселицы не будет.
– Если вы всегда будете спасать меня от смерти, она, конечно, со мной не справится.
– «Всегда»! Это «всегда» продлится день, два, неделю, ну и еще немного. Как вас спасать, если вы исчезнете…
– Судя по вашим словам, можно подумать, что вы меня прогоняете.
– Конечно. Такая уж я негостеприимная хозяйка. В кладовой пусто, хоть зубы на полку клади… А тут нежданный гость, да еще князь…
Одровонж поднял тяжелую голову, отвернулся и стал смотреть в другую сторону. Она прекрасно знала, что из его глаз капают крупные слезы на облупленную стенку под окном. Что-то сжало ей горло. Необдуманные слова колючей болью вонзились в ее собственную грудь. Она то язвительно улыбалась, то беспомощно смотрела на него, не зная, что делать. И вот против воли, чувствуя, что краснеет до корней волос, она положила руку на его плечо. У нее не хватало сил снять ее. Она потрясла его тихонько за плечо. Он не поворачивал головы. Слезы продолжали капать из его глаз. Тогда, не владея собой, она подняла дрожащую руку и стала гладить его густые, черные, блестящие волосы. Она утешала его, как огорченного ребенка, ласково шептала робкие, нежные слова, и вдруг нагнулась и, вся озаренная улыбкой, стала целовать его белый лоб. Целовала мягко, бережно, как цветок, которым невозможно налюбоваться, невозможно надышаться, будто он сам притягивает губы к себе. С самозабвенной любовью прикасалась она губами к его волосам. Он долго не поворачивал головы, ее поступок не смутил его, не взволновал. Сердце его, погруженное в глубокую скорбь не дрогнуло и не обрадовалось. Когда он поднял глаза, в них еще блестели слезы. Он смотрел на нее сквозь эти непрерывно набегающие слезы и рыдал о страшной судьбе отчизны – о поражениях, при воспоминании о которых кровь стыла в жилах… Он рассказал ей, на какие силы они рассчитывали и как их обманули, как рухнули вера и надежда и осталось одно отчаяние. Она прижала его голову к своей и нашептывала ему что-то радостное. Они не могли бы сказать, в смертельной муке. Ах, можно ли вынести такое страдание!
Она срывалась с кровати, хотела совершить что-то, чтобы навсегда остаться с ним. Ведь он еще здесь! Вот он, за закрытой дверью… Позвать его вполголоса, он проснется… откликнется тихим, нежным шепотом. Его можно еще увидеть, коснуться руками, говорить с ним, слушать его. О, какое же это счастье!.. какое счастье! Она упивалась счастьем, оберегая его, как мать свое дитя. Она лелеяла в сердце, объятом пламенем, это мимолетное мгновение, моля всем своим существом, чтобы оно длилось как можно дольше, бесконечно!.. Но сознание счастья делало ее прозорливой, ей открылась жестокая правда: мгновение это преходяще, минует день, ночь, а следующие сутки, быть может, будут последними.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46