Кто он такой, ее маленький Марцинек? Что за мужчина вырастет из этого ребенка? Каким будет его лицо? Как он будет говорить? О чем будет думать?… Она непрестанно углублялась в эти вопросы, поглядывая на его стриженую головенку.
Ресторан был почти пуст. В его маленьких залах, убранных с грязноватым шиком – nota bene: с грязноватым местечковым шиком, – сновал вышеупомянутый официант. Его нафиксатуаренные и подкрученные кверху усы, его расчесанная на прямой пробор шевелюра поразительно подходили к лицу, обтянутому мертвенной зеленоватой кожей, с краснеющим на левой щеке кирпичным пятном чахоточного румянца. Приближаясь к посетителям, этот человек вызывал на лице официальную улыбочку, которая была таким же атрибутом его профессии, как и фрак; проделывал ряд движений, преисполненных изящества, шаркал и кланялся с чрезвычайной непринужденностью. Пани Борович несколько мгновений пристально рассматривала его – как раз в эту минуту она в мечтах своих пыталась прозреть будущее кандидата в приготовительный класс, и в мыслях ее возник новый расход, самый неотложный из всех. Когда пришло время уплатить причитающиеся за два обеда семьдесят пять копеек, она положила на подносик рядом с этой суммой три бумажных рубля и пододвинула их официанту, в глубине сердца вознося молитву: «За счастливую жизнь моего Марцинека…»
Тотчас после обеда они вдвоем направились на Московскую улицу и легко отыскали квартиру господина Маевского. На их звонок дверь открыла очень красивая дама, в изысканном домашнем платье.
Узнав, что у посетительницы дело к «господину учителю», она провела ее в гостиную и любезно посоветовала подождать возвращения мужа, который должен вернуться ровно через полчаса.
Прямо как бонбоньерка была эта маленькая гостиная, уставленная изящными вещами. Посреди сверкающего паркета лежал ковер, а на нем была расставлена небольшого размера мебель, обитая светлой материей: изящный диванчик и креслица, сгруппированные вокруг столика, на котором лежали альбомы, целые вороха фотографин в красивых шкатулках и ваза, наполненная визитными карточками.
У окна помещался небольшой письменный стол, заставленный множеством занятных безделушек: там тикали часы в виде беседки, в глубине которой тихо покачивался маятник в форме колыбели с уснувшим младенцем; стояли разные чернильницы, приборы для папирос, коробочки для перьев, спичек и т. п. Повыше, на двух полочках, сверкало множество пресс-папье, бокалов, всяких вещиц из бронзы, фарфора и цветного стекла. Возле письменного стола стояло легкое креслице-качалка, рядом корзина для бумаг. На всех стенах висели так называемые китайские ширмочки, на которых были веерообразно расположены открытки, изображающие прекрасных дев с неправдоподобно большими глазами и сверх меры обнаженными бюстами, очаровательных котят, забавные картинки и виды губернского города Клерикова.
В углу гостиной, рядом с жардиньеркой, стояло пианино, тоже украшенное прелестными безделушками и фотографиями в изящных бархатных и металлических рамках.
Пани Борович села на краешек первого от дверей стула, несколько раз предупредила сына, чтобы он стоял спокойно и чего-нибудь, боже упаси, не разбил, и с бьющимся сердцем стала ожидать. Теперь, когда государственный переворот был почти совершен, ее охватили опасения – не безумен ли предпринятый ею шаг? Часы на письменном столике, казалось, шептали: «Ничего не выйдет, ничего не выйдет…»
В соседних комнатах слышались чьи-то шаги и шепот. Прислушиваясь, не учитель ли это, пани Борович машинально взглянула в угол комнаты и заметила там икону в серебряном окладе и горящую перед нею лампадку.
«Ах, да… – подумала она, – ведь это тот, что принял православие».
Сейчас этот вопрос интересовал бы ее меньше всего, если бы за ним тенью не тащилось суеверие: это, должно быть, дурной человек.
Часы с колыбелью серебряным голоском пробили два часа, а Маевского все не было.
Лишь около трех в прихожей раздался звонок, а через несколько минут дверь в гостиную открылась и показался сам господин учитель.
Это был высокий блондин со светлыми усами и бородкой и весьма уже поредевшей шевелюрой. Он еще был в синем фраке и таком же жилете с серебряными пуговицами, украшенными государственными орлами. Низкий вырез жилета открывал ослепительно белую, накрахмаленную и сверкающую, как зеркальное стекло, манишку.
Учитель раскланялся, красивым движением выправив манжетки, и когда пани Борович назвала свою фамилию, спросил по-русски:
– Чем могу служить?
Мать Марцинека не говорила на этом языке, заговорить же по-польски не решалась, боясь обидеть учителя поэтому она принялась излагать свою просьбу по-французски, с трудом подбирая давно забытые слова и обороты.
Маевский грациозно опустился в кресло, неподалеку уставился на нее своими синеватыми пенсне, даже рот слегка приоткрыл, но, по-видимому, совершенно не понимал ее.
И действительно, вскоре он спросил по-польски, с певучим русским выговором, хотя сам-то он стал русским всего два года назад, никогда в России не был и из пределов Клериковской губернии, населенной одними поляками, не считая значительной примеси евреев, ни разу не выезжал:
– Дело, следовательно, касается этого юноши… Не так ли?
– Да, господин учитель, – говорила не переводя дыхания пани Борович, – я хотела бы отдать его в приготовительный класс. Он учился в деревне, в начальной школе. Подготовлен ли он… вот об этом я и не могу судить. Поэтому я и решаюсь просить вас, господин учитель, не согласились ли бы вы подготовить его еще немного, прежде чем начнутся экзамены… Наверняка несколько уроков, данных таким педагогом, как вы, научат его большему, чем полгода учения в деревенской школе…
– Ну, что вы!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76